Александр Иванович подобрал один из них и осветил фонариком. Гвозди были новенькие, еще жирные от смазки, сантиметров пятнадцати в длину и, соответственно, чересчур толстые, чтобы говорить о детской шалости. Кто-то потратил солидную сумму, купив никак не меньше ящика этих гвоздей, и приложил массу усилий, скручивая их друг с другом и скусывая шляпки. Этот таинственный кто-то был взрослым человеком и наверняка работал не один. В танке сидели как минимум двое, один в кресле механика-водителя, другой у орудия, и еще двое – один за рулем, другой у открытого окна, с тяжелым мешком на коленях – должны были прокатиться по спящему городу на автомобиле, засеяв дорогу у здания полиции и пожарного депо своими шипастыми поделками.

Речь, судя по всему, шла о настоящем заговоре, результатом которого стало происшествие, подозрительно смахивающее на террористический акт. Александр Иванович живо представил себе грозную обвинительную речь прокурора на предстоящем судебном процессе и подумал, что тем, кому она будет посвящена, не позавидуешь: вломят от души, размотают срок на всю катушку, хотя, в отличие от большинства терактов, этот, кажется, обошелся без жертв.

У него за спиной негромко, знакомо звякнула потревоженная чьей-то ногой железка. Сидя на корточках, грубо возвращенный к реальности этим прозаическим звуком поэт пугливо обернулся через плечо. В глаза, заставив на мгновение зажмуриться, ударил яркий луч сильного аккумуляторного фонаря. Но прежде, чем это произошло, Александр Иванович успел разглядеть метрах в пяти от себя две мужские фигуры с блестящими в лунном свете кокардами, пуговками, нашивками и пряжками – словом, со всей этой мишурой, которой любое государство на планете старательно украшает своих сторожевых псов.

– А ну, стоять! – грозно произнес один.

– Сюда подошел! – не менее грозно потребовал другой.

Александр Иванович Лялькин являлся мирным, законопослушным гражданином Российской Федерации – не из каких-то принципиальных соображений, а в силу свойственной ему робости, сплошь и рядом граничившей с обыкновенной трусостью, и полного отсутствия предприимчивости. Разумеется, если бы его спросили, он ответил бы, что избегает нарушений закона по убеждению, чтобы служить примером своим ученикам и т. д., и т. п., – но на самом деле поэт Морев просто не хотел неприятностей, всю свою сознательную жизнь старательно обходя препятствия и огибая острые углы. Извилистая траектория, по которой он двигался, незаметно для глаза вела под уклон, поскольку идти с горы легче, чем на нее подниматься, но речь не о том. Учитель Лялькин до сего дня не имел дела с правоохранительными органами, но жил он не в вакууме, а в маленьком городке, где все у всех на виду, и поневоле знал – пусть понаслышке, зато довольно отчетливо, – как в здешних краях работают эти самые органы. Перспектива сделаться козлом отпущения, тем самым беднягой, которому вломят от души и размотают на всю катушку, представлялась настолько реальной, что робкий сочинитель, даже не успев задуматься, впервые в жизни поступил не как тряпка, каковой в действительности и являлся, а как нормальный человек с развитым инстинктом самосохранения: вскочил и, забыв о пораненной ноге, бросился наутек.

Увы, здоровые рефлексы пробудились в нем слишком поздно, и убежать далеко Александру Ивановичу не удалось. Напуганный перспективой близкого знакомства с практикуемыми в Верхних Болотниках методами ведения следствия, Лялькин забыл не только о проколотой ноге, но и о том, что стало причиной травмы. Уже на втором шаге он со всего маху насадил здоровую ступню на очередной гвоздь. Это оказалось дьявольски больно; тихонько скуля сквозь стиснутые зубы, Александр Иванович мужественно проковылял еще два или три метра, снова наступил на стальной шип и с жалобным воплем, похожим на крик умирающей чайки, упал на четвереньки. При этом он насквозь проткнул левую ладонь и загнал еще один гвоздь в колено, а когда, не переставая жалобно кричать, опрокинулся на бок, заполучил еще и парочку неглубоких колотых ран в районе ребер.

Те, от кого он пытался убежать, приблизились, двигаясь осторожной, шаркающей походкой людей, не желающих по примеру своей жертвы распластаться на ложе из стальных шипов.

– Набегался, спортсмен? – насмешливо спросил водитель микроавтобуса сержант Круглов.

– Не рой другому яму – сам в нее упадешь, – назидательно добавил водитель подполковничьей «Лады» прапорщик Усанов.

– Какую яму? – проскулил с земли Лялькин. – Вы в своем уме? Ничего я не рыл!

– Разберемся, – пообещал прапорщик. В его устах это прозвучало, как вынесенный без суда и следствия приговор. – Хорош валяться, вставай!

Поэт Морев, которого окончательно оставили даже те крохи мужества, которые подвигли его на неудавшийся побег, покорно попытался выполнить требование прапорщика и с очередным жалобным стоном сел на асфальт. Его тощее седалище при этом уцелело только чудом – видимо, бес, который забавлялся с ним этой ночью, решил сменить пластинку и придумать для Александра Ивановича какую-нибудь новую пытку.

– Здорово напоролся. В больницу бы его, – нерешительно заметил сержант Круглов.

– А на чем ты его попрешь – на горбу? – резонно возразил прапорщик. – Валяй, если не лень. Черт его не возьмет, я на эти гвозди в детстве сто раз наступал, и хоть бы хны – зажило, как на собаке!

Слушая, как два равнодушных человека в блестящих пуговицах препираются, решая его судьбу, не лишенный склонности к философствованию учитель Лялькин вдруг подумал, что эта ночь ужасов неспроста выпала именно ему. Жизнь его, пусть неяркая, незавидная, шла ровно – без головокружительных взлетов, но зато и без падений. Он привык к мысли, что так будет всегда, но, видимо, ошибся: неприятности и потрясения, которые он так старательно обходил, никуда не делись, не рассосались и не растаяли, как утренний туман. Они копились где-то, дожидаясь своего часа, и вот, наконец, дождались. Не стоящая выеденного яйца ссора с Аннушкой из-за виртуальной «пантеры» стала каплей, переполнившей чашу, тем самым мелким камешком, что стронул лавину. Теперь менять что-либо и даже о чем-то сожалеть было поздно: лавина уже накрыла его с головой и стремительно несла – несла, надо полагать, не к сияющим вершинам, а в прямо противоположном направлении – к чертям собачьим в пекло.

Неожиданно Александр Иванович почувствовал полное безразличие к своей дальнейшей судьбе – видимо, перегруженный впечатлениями этой сумасшедшей ночи мозг объявил забастовку и впал в прострацию, предоставив событиям развиваться как им заблагорассудится. Перестав стонать и всхлипывать, виртуальный танкист Лялькин самостоятельно повыдергивал из своих окровавленных конечностей скрученные из гвоздей стальные колючки, без посторонней помощи поднялся на ноги и, хромая, оставляя на освещенном луной асфальте темные кровавые отпечатки, направился к зданию УВД.

* * *

И на старуху бывает проруха. Объяснить произошедшее Глеб Сиверов не мог ничем, кроме этой старой народной поговорки. Понадобился всего лишь краткий миг, чтобы превратить положение из просто дурацкого в безвыходное, и осознание непоправимости допущенной ошибки пришло мгновенно, с задержкой в какую-то мизерную долю секунды.