— Это моя любимая скульптурка, это память о любви нечеловеческой!

Авдотья, женщина благоразумная, не стала ввязываться в мужской спор, к тому же ей некогда было отвлекаться от дела — в раковине лежала целая гора грязной посуды, которую предстояло превратить в чистую. Увлеченная этим занятием, Авдотья и не заметила, как на ее мощную спину, находившуюся в горизонтальном положении, было водружено позолоченное изваяние. Соперники, упершись локтями с боков, чуть пониже оригинального пьедестала, сцепили кисти рук, и конфликт, к неудовольствию Тиллима, перешел в силовую стадию разрешения. Каждый пытался перетянуть руку противника на свою сторону, но очень скоро стало ясно, что спор разрешен не будет, ибо силы спорщиков равны. Вдруг откуда-то послышалось:

— Да вы совсем свихнулись: было бы из-за чего спорить!

Этот внезапно раздавшийся голос, схожий с папалексиевским, расстроил бессмысленный поединок и явился причиной пробуждения Тиллима.

Проснулся он, как ни странно, в прекрасном расположении духа: «Господи, мне так хорошо, так спокойно одному… Мне никто не нужен… Как здорово, что Авдотья ушла…» Он готов был долго лежать в этом блаженном состоянии, мечтая о светлом будущем, которое для него непременно настанет, но замучила жажда, пришлось подняться с ложа и отправиться на кухню за живительной влагой. По пути он вспоминал недавнее видение: «Ну и сон! Это ж надо: на заднице силами меряться! Ничего не скажешь — простенько и со вкусом. Да еще этот идиотский спор, статуэтка какая-то. Еще немного, и подрался бы с самим собой! Нет, вообще какой-то ущербный сон, с приветом, но было бы интересно на такое со стороны посмотреть». Пробираясь мимо открытой двери в Левину комнату, Тиллим увидел рояль, на котором умиротворенно дремал кот Филька. «Мне, кроме Фильки, никто не нужен», — констатировал про себя Тиллим, продолжая двигаться вперед. Кто-то из домочадцев опять забыл выключить свет в кухне, и он решил исправить эту оплошность. Оказавшись у цели, Тиллим был поражен открывшейся его взору сценой: Авдотья мыла посуду, согнувшись над раковиной, на ее спине красовалось знакомое изваяние, а два мужика, в которых он узнал свою раздвоившуюся сущность, мерялись силой, опершись на зад Авдотьи.

— Да вы совсем свихнулись: было бы из-за чего спорить! — только и мог выговорить Тиллим.

Оторопевшие мужики замерли, уставившись на входящего. В их глазах можно было прочесть одну и ту же мысль: «И этот такой же, как я!» Вошедший Папалексиев попытался объяснить своим двойникам простейшую истину, суть которой сводилась к следующему:

— Не стоит тратить время и силы на любовь к женщинам. Они перестают считать нас за людей, как только замечают, что наш брат видит в них дам и готов служить им. Лишь тогда эти существа обожают нас, мужчин, когда мы начинаем любить себя.

В этот момент к разговору подключилась Авдотья, решившая, что без ее вмешательства словопрения и состязания в силе не прекратятся:

— Было бы из-за чего войну затевать.

Собственно, эта реплика была почти повторением слов Папалексиева и вряд ли могла изменить ситуацию, но неожиданная выходка, последовавшая за ней, окончательно вскрыла беспредметность и тщетность спора. Изловчившись, Авдотья сняла со спины пресловутую скульптурку и, не прилагая особых усилий, демонстративно отломила у нее ножку. Более всего Папалексиева поразила пустота, зиявшая внутри статуэтки. «Базарная пустышка! Дешевка!» — заключил он. Ему сразу вспомнились фигурки из шоколада, которые почему-то всегда полые: чуть сдавить пальцами такого деда-мороза, и он сломается, а если еще подержать в руке, то станет таять у тебя на глазах. На этом постижение Тиллимом сути Авдотьиного поступка и закончилось, потому что тот, кому была дорога скульптурка, бросился на особу, оскорбившую его высокие чувства, с кулаками, вопя:

— Ты надругалась над моей единственной памятью о любви нечеловеческой! Ты сломала ее!

Он был настолько возмущен, что даже ударил Авдотью. Этого, конечно же, не мог стерпеть ее поклонник, и завязалась драка между Папалексиевым, влюбленным в Авдотью I, и Папалексиевым, влюбленным в Авдотью II, а самовлюбленный Папалексиев бесстрашно бросился их разнимать. Образовалась куча мала. В этот миг Тиллима постигло пробуждение. Теперь уже настоящее.

После бурного сна и весело проведенного вечера он проснулся с головной болью, с шишками на затылке и даже на лбу, набитыми о деревянный подлокотник дивана. Ему было муторно и стыдно за вчерашнее, хотя он никак не мог вспомнить, за что именно.

— Господи, как непривычно спать на этом диване! Какие дурные сны на нем снятся! Как болит башка от этой водки! Сколько раз зарекался ее пить.

Придя немного в себя, Тиллим опять вспомнил об Авдотье, исчезнувшей в ночи. Мысль, что с ней могла произойти какая-нибудь неприятность, не давала ему покоя, и, собравшись с силами, он отправился на ее поиски. Во Дворце бракосочетания его сначала огорчили, сообщив, что Авдотьи на работе нет, но, узнав в нем странного посетителя с серьезными намерениями, а также учитывая его удрученное состояние, пожалели и в порядке исключения осчастливили, вручив ему адрес Авдотьи. Она проживала в доме номер тридцать восемь по Миллионной улице, на третьем этаже, в шестой квартире. «Должно быть, такая же коммуналка, как наша», — сообразил Тиллим. Он решил нанести ответный визит своей вчерашней гостье: нужно было удостовериться в том, что у нее все в порядке, а заодно прояснить подробности вчерашнего застолья.

От Петровской набережной до Миллионной лучше всего было прогуляться пешком. Папалексиев надеялся, что за это время не только успеет проветриться, но и приведет в порядок мысли, успокоит нервы. У него была привычка останавливаться посередине Троицкого моста, подолгу стоять, любоваться грандиозной панорамой, открывавшейся с этой точки. Ему казалось, что он парит над городом, обозревая с высоты петербургские дворы, крыши, шпили и купола, людей, снующих внизу, спешащих по своим делам, важным и не очень, людей талантливых и бездарных, мудрых и легкомысленных, великодушных и низких. В эти минуты Тиллим любил их всех без разбора, даже Гладилова, от которого никогда не видел ничего хорошего. Широта была главным свойством папалексиевской натуры: любить — так всех, ничего не требуя взамен, особенно если на душе спокойно, и если ненавидеть, в минуты уныния, то весь мир, и пусть тогда каждый сполна расплатится с ним за прежние благодеяния.

Миновав мост, Тиллим ощутил новый приступ волнения за Авдотью. Он заторопился, не задерживаясь у бронзового Суворова, свернул на Миллионную. Дом Авдотьи сильно отличался от папалексиевского. Если последний был типичным воплощением эстетических вкусов Серебряного века, то здесь перед ним предстало здание совсем другой эпохи. Это был трехэтажный особняк в классическом стиле, с белоколонным портиком, увенчанным треугольным фронтоном, выкрашенным в бледно-голубой цвет — довольно красивый в своей простоте. «В прежние времена здесь жил какой-нибудь граф!» — подумал Папалексиев, входя в парадное. Впрочем, специфический запах, который сразу напомнил ему собственный подъезд, на время отпугнул мысли о сиятельных особах, и они опять вернулись к Тиллиму, лишь когда он, поднявшись на последний этаж, через незапертую дверь проник в Авдотьину квартиру.