Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Внезапно — боль в висках, звон в ушах, Джези останавливается, сжимает руками голову. По мостовой, следом за коляской с извозчиком, которому удалось залучить клиента, едет крестьянская, выстланная соломой телега. На козлах спит, завернувшись в длинный, грязный, но теплый тулуп, мужик, под мышкой у него зажат кнут. Лошадь неказистая: свалявшаяся грива, сильные косматые ноги. На телеге среди чемоданов и сумок примостилась семья. Мать Джези в городской элегантной шубе дремлет, прижимая к груди двух спящих куриц; ярко блестят ее пламенно-красные ногти. Отец в пальто и шляпе курит папиросу и поучает невидимого пока сына:
— Помни, сыночек, главное — жить незаметно, сделаться незначительным, настолько незначительным, чтобы на тебя жаль было потратить пулю. Тогда превращаешься в невидимку и можешь уцелеть.
Теперь Джези видит на телеге себя. Не мальчика, а себя, одетого по нью-йоркской моде, кутающегося в пальто Burberry.
А отец продолжает:
— Фридрих Ницше написал, что червяк, на которого наступили, начинает извиваться. Он как будто скрючивается, старается стать меньше. Вот и ты, малыш, давай так. Чтоб исчезнуть.
— А ты, пап? Скрючиваешься?
— Скрючиваюсь, сыночек, скрючиваюсь.
— И станешь меньше?
— Стану меньше.
— А я стану меньше?
Джези с тротуара смотрит на себя на телеге. Обмен взглядами. Головная боль постепенно проходит. Джези прислоняется к ограде.
Улочка с односторонним движением между Второй и Первой авеню на восточной стороне Верхнего Манхэттена ведет к реке. В этом месте Ист-Ривер[20]меняет название на Гарлем-Ривер. Но пока еще, вплоть до Девяносто шестой улицы, район и шикарный, и дорогой. С обеих сторон улочка заставлена машинами. Тесно. Так тесно, что машины припаркованы бампер к бамперу — обычная для Нью-Йорка картина. Поздний вечер, темнота управилась даже со светом в окнах. В этой части Манхэттена спать ложатся рано. Ресторанов мало, прохожих почти нет. В узком свободном пространстве между машинами стоит шикарный черный «бьюик» с невыключенным, тихонько урчащим мотором. Гораздо громче шелестят на холодном ветру пластиковые мешки с мусором — классическая нью-йоркская уличная симфония. За рулем «бьюика» Джези, как всегда элегантный: белоснежная рубашка, галстук, костюм, до блеска начищенные туфли. А по мостовой к нему идет Харрис, его литагент, в джинсах, футболке и твидовом пиджаке. Небольшого роста, лысоватый и взбешенный.
— Ты идиот. — Усаживается рядом с Джези, бросает на заднее сиденье ножницы и остатки клейкой ленты. И только тогда старательно пристегивается.
— Ну, начали, — улыбается Джези. — Сегодня я собью все до одной. Поспорим? Ставишь сотню?
— Иди ты к черту. Твой способ расслабляться мне пофиг. Так стресс не снимешь. Ничего я не ставлю.
— И правильно делаешь.
Джези трогается с места. «Бьюик» набирает скорость и, почти задевая стоящие слева машины, сбивает приклеенные к ним скотчем книги. Джези сосредоточен и спокоен — до поры до времени. Внезапно руки на руле задрожали: перед самым капотом вырастает мужчина лет тридцати со светлыми волнистыми волосами и открытым славянским лицом. Джези резко тормозит, рядом в ужасе съеживается Харрис, но мужчина уже исчез, растаял в воздухе, так что Джези прибавляет газу и вытирает капельки пота.
— Ты что, бля, делаешь! — кричит Харрис.
Автомобиль на большой скорости пересекает широкую Первую авеню и чуть не врезается в проезжающее по ней желтое такси. Харрис закрывает глаза, визг шин, рев клаксонов, но все обходится. «Бьюик» снова мчится по безлюдной улочке под дождем рассыпающихся книг и кружащих в воздухе страниц и обложек.
— Fuck it, fuck it, fuck it, — почти беззвучно повторяет Харрис и вздыхает с облегчением, когда «бьюик» наконец сбавляет скорость и медленно сворачивает на Парк-авеню, как всегда, забитую такси. Дальше они уже едут по ней прямиком в нижнюю часть города.
— Хреново ты их приклеил, — бросает Джези.
— Это почему ж?
— Слишком торчали, легко было сбить… Видел его?
«Бьюик» минует отель «Уолдорф-Астория», проезжает по мини-туннелю под небоскребом, над которым тогда еще светилась огромная реклама Pan American.
— Кого я должен был видеть?
— Он там был.
— Кто? Прекрати меня стращать! И вообще, хватит заниматься глупостями.
— То есть хватит писать?
— Хватит устраивать эти автомобильные игры.
— Судьба любит, когда ее прижимают к стенке, — тогда она вынуждена действовать и может что-то замедлить или ускорить.
— Перестань нести ахинею. Ты не судьбу искушаешь, а полицию.
— Закон на то и существует, чтобы его нарушать. Святой Павел об этом написал в послании к коринфянам. Но ведь невозможно, чтобы он не изменился.
— Кто не изменился? Опять взялся за кокс?! Ты же не веришь в судьбу, ты веришь только в случай.
— Чьи это были книги?
Сворачивает в Гринвич-Виллидж. Здесь приходится ехать очень медленно, на мостовой яблоку негде упасть, как, впрочем, и на тротуарах. Огни закусочных и переполненных ресторанов. Толпа бедняков, изображающих богачей, и наоборот.
— Как — чьи? Завязывай с героином, прошу тебя.
— Я героин не употребляю. Мои?
— А чьи же еще? Употребляешь, употребляешь.
— «Китайский бильярд»?
— «Китайский бильярд». Загубил пятьдесят экземпляров. Не беда, все равно не расходится.
— Врешь. Он в списке бестселлеров «New York Times».
— Не прикидывайся дурачком. — Харрис пожал плечами. Он уже пришел в себя. Возможно, даже рассмеялся и сейчас разглядывает забитые народом тротуары. — Книга в списке, потому что я купил десять тысяч. За тобой должок.
— Послушай, ты, лучший из литагентов. Обо мне была cover story[21]в «New York Times Magazine», а ты хочешь сказать, что это не помогло?
— СМ, — кривится Харрис.
— Что такое СМ?
— Да знаешь ты прекрасно. Зачем было злить критиков? Сам же всегда требовал, чтобы тебя не отождествляли с героем твоих говенных книг. И что? Голый по пояс, в белых бриджах и черных сапогах. Стоишь, жутко собой довольный, с хлыстом.
— С уздечкой.
— С хлыстом. Нужно быть полным кретином, чтобы дать такое фото на обложку почтенного издания.
— Я стою перед конюшней, идиот, все знают, что я играю в поло.