Деньги я перед тем передавал адвокату Бабочкину — шестнадцать тысяч зеленых в бумажном пакете. Именно Бабочкин вел все переговоры, сам же я со следователем больше не виделся. Гонорару

Бабочкин запросил всего две тысячи, из чего я заключил, что

Краско достались не все шестнадцать. Так или иначе, мера пресечения была изменена на подписку о невыезде, которую в свою очередь через две недели не продлили — видимо, по забывчивости.

Павел получил два года условно. Разведя руками, Бабочкин пояснил, что его подзащитного должны были бы оправдать вчистую; если разбираться всерьез, нестандартная оплетка рулевого колеса, к которой они придрались, вовсе не является нарушением; но, сам понимаешь, когда двое погибших… да черт с ними, всем ясно, что это только для того, чтобы родителей успокоить.

В ту пору я насчет всего этого не особенно расстраивался, потому что дела шли довольно живо, и покою мне не давала только мысль о… вот и они.

Да, вот и они.

Я взглянул на часы. Семнадцать минут как одна копеечка.

Вкатившись в арку, красная «девятка» повернула, взяла левее и резко встала у бордюра.

Изнутри доносились раздраженные голоса, сквозь запотелые окна чудились жесты. Однако никто почему-то не делал попыток выйти.

Минуты через полторы распахнулась водительская дверца. Мрачный

Константин покинул машину, закурил и только после этого кивнул, расстроенно спросив:

— Ну что?

— Да ничего, — сказал я. — Порядок. Все на месте. Дом стоит. Квартира ждет.

Он сокрушенно покачал головой и отвернулся.

Между тем раскрылись и остальные двери.

— А вот и годится! — плачущим голосом повторял Николай Васильевич, выбираясь с переднего сиденья. — Вот и годится!

Шляпы он на этот раз каким-то чудом не потерял, и было похоже, что в ряду прочих обстоятельств его жизни это событие является одним из самых радостных.

С заднего появились двое: во-первых, жена Николая Васильевича — полная женщина в кургузом пальто и по-деревенски повязанном платке, придававшем ее круглому (а сегодня еще и заплаканному) лицу несколько изумленное выражение, и недовольный молодой человек лет двадцати трех — в линялом плаще и черной матерчатой кепке.

— Пожалуйста, — сказал Николай Васильевич, разводя руками. -

Мария Петровна. Вы ведь знакомы? Да. Вот. А это сын.

Знакомьтесь. Женюрка… э-э-э… Евгений Николаевич. Как договаривались. Пожалуйста. В самом пылу, так сказать, жизненных решений. Прошу вас.

Мы кивнули. Я даже улыбнулся.

Сын Женюрка посмотрел на отца с угрюмой миной человека, привыкшего к незаслуженным оскорблениям, и мне подумалось, что сейчас он сплюнет под ноги, но Евгений Николаевич только шмыгнул носом. Его широкоскулое лицо было будто специально приспособлено для рекламы мази от угрей.

— Ну вот так, — говорил Николай Васильевич, то озирая домочадцев, то поглядывая на меня. — Вот и слава богу. А то что же? Вот теперь все честь по чести… посмотрим… Сын тоже интересуется. — Он показал пальцем на сына. — А как же… ведь нам жить? А? Нам ведь не в гости, правда? Что ж так-то… тяп-ляп… Не на день ведь, а? Хоть разглядим как следует… ведь надо.

Он опять посмотрел в мою сторону, ожидая подтверждения.

— Да ладно, слышь, — насморочно сказал Женюрка и на этот раз все же сплюнул. — Заладил. Пошли, что ли?

В лифт не поместились, и семейство Большаковых поехало первым.

Как только двери со скрежетом сошлись, снова послышались взвинченные голоса. Загудел мотор.

— Во собачатся, — пробормотал Константин. — Нет, я так больше не могу. Достали. Ну что он уперся? Все на мази… Ведь совсем, совсем до задатка дело дошло — все хорошо, все согласны… так нет! Освободи ему теперь в две недели! А? Нет, ну что же такое!

Кто ему две недели-то обещал? Я всегда толковал — месяц, месяц, не меньше! А то и полтора! Нет — давай две недели! Что ж это такое-то, а! — повторил он плачущим голосом. — Нет, ну не могу, все! Достал!

Индикатор добрался до шестого и замер.

— Да ладно, — сказал я, нажимая кнопку. — Не расстраивайся.

Сегодня-то уж, может, кончится.

— Ага. Кончится! Держи карман шире. Как же. Теперь этот придурок уперся… Прыщавый-то.

Константин безнадежно вздохнул и с отвращением посмотрел на грязное табло. Огонек перескочил с шестого на пятый.

— С лица не воду пить, — сказал я.

А чем еще я мог его утешить?

Когда мы вышли из лифта, дверь квартиры все еще была нараспашку, а Большаковы толклись в прихожей.

— Да что вы, что вы! — вопила Елена Наумовна. Богатое светлое платье подробно обтягивало ее подрагивающие телеса, которыми она, судя по всему, находила причины гордиться. — Что вы, что вы! Не надо разуваться! Это же так по-советски — разуваться! Что вы!

Вопреки ее оглушительному курлыканью Николай Васильевич ворчал что-то неразборчивое, согнувшись в три погибели над запутавшимися, как всегда, шнурками. Он не мог знать, сколько грязи выливает Елена Наумовна на головы тех, кто имеет неосторожность последовать ее призывам («Ну свиньи, свиньи! — обычно кричала она по их уходу, победно хохоча и упирая руки в боки. — Скоты! Навозу нанесли! Грязи! Трудно разуться?!»), однако то ли догадывался об этом, то ли просто неуклонно следовал некоторым своим принципам.

— Прошу, — сдавленно бубнил он от полу, теребя второй узелок. — Жена Мария Петровна. Знакомьтесь. Большакова. Евгений Николаевич. Сын. Недавно из армии. Прошу.

— О! О! — восклицала Елена Наумовна, смеясь и воздевая руки. — Из армии! Какое совпадение! У меня муж полковник! Это так strange — такие совпадения! Я так люблю офицеров! Офицеры! О-о-о! Вы офицер?

— Он рядовой, — прохрипел Николай Васильевич, разгибаясь. — Необученный. Рядовой, да. Пожалуйста. Жена. Мария Петровна. Вы ведь знакомы.

— Как я рада видеть вас снова! — воскликнула Елена Наумовна. — Проходите же!

Мария Петровна озиралась у дверей, не делая даже попыток раздеться.

Между тем Женюрка, шмыгнув по обыкновению носом, снял кепку, плащ и оказался одетым неожиданно празднично: поверх черной кружевной рубахи на нем был тесный зеленый пиджак, а внизу роскошные темно-красные брюки, которые, правда, ему то и дело приходилось поддергивать. Затем он избавился от штиблет и неспешно двинулся по квартире, оставляя почему-то на паркете влажные следы.

— О-о-о-о-о?! — изумленно пропела Елена Наумовна, упираясь в меня сверлящим взглядом.

Я независимо пожал плечами.

Но, конечно, на сей раз она была права: стоило лишь взглянуть на этот пиджачок, на эту рубашечку, на то, как Женюрка (то бишь

Евгений Николаевич) шагал — озираясь, ссутулившись, как-то по-особому расхлябанно приволакивая ноги и сунув руки в карманы широченных штанов, стоило лишь глянуть в его насупленную физиономию и поймать ответный, брошенный исподлобья настороженный взгляд, чтобы уяснить, что Николай Васильевич (даром что историк) врет как нанятый: из парня такой же дембель, как из дерьма пуля, и вовсе он не из армии явился, а, напротив, только что откинулся — еще, пожалуй, и нары на зоне не остыли…