Спустя полчаса я уже была в комнате Марджи с воспаленными от слез глазами, потому что ревела всю дорогу от дома до кампуса.

— Пошла она к черту, — сказала Марджи.

— Тебе легко говорить.

— Ты права — мне легко говорить. Но я повторю это снова: пошла она к черту. Она не имеет никакого права так относиться к тебе.

— Почему у нас такие чокнутые родители? — спросила я.

— Думаю, это как-то связано с несбывшимися ожиданиями, — ответила Марджи. — К тому же ты учти, что в Америке мы все просто обречены иметь идеальные семьи. Все эти примеры для подражания вроде Оззи и Харриет[13], будь они неладны хотя, скажу тебе, история Лиззи Борден[14]куда ближе к правде. Знаешь, я никогда не стану рожать детей…

— Ты не можешь этого знать.

— Еще как могу. Точно так же, как могу прямо заявить о то что ненавижу свою мать.

— Не говори так.

— Почему нет? Это же правда. А ненавижу я ее потому, что за все эти годы она сумела доказать мне, что ненавидит меня. Разве ты не испытываешь такого же чувства к своей матери за то, что она отчебучила?

— Ненависть — это ужасно.

— Вот в чем разница между нами. Ты идешь по стопам Эмили Дикинсон… прячешь свои истинные чувства под маской новоанглийской благопристойности… а я по-манхэттенски прямолинейна. И будь я на твоем месте, давно бы уже послала эту ведьму куда подальше, а сама отпраздновала бы Рождество с Дэном, и пусть она варится в своем ядовитом котле.

Я последовала совету Марджи и стала готовиться к поездке с Дэном в Гленз Фоллз. Перед отъездом Дэн предложил мне сделать последнюю, предрождественскую, попытку к примирению… обойдясь без тех самых слов извинения, которые мать так хотела от меня услышать.

— Я знаю, чем все это кончится, — возразила я.

— Да, но все-таки есть шанс, что твое отсутствие дома в Рождество сможет пробить стену, которую она воздвигла между вами.

— Для нее сейчас куда важнее ее тщеславие, гордыня.

— Тебе станет легче, если ты попробуешь еще раз.

— Ты и в прошлый раз так говорил, Дэн.

— Тогда не звони.

Но я встала, подошла к телефону и набрала домашний номер. Мама ответила:

— Да?

— Я просто хотела пожелать тебе счастливого Рождества… — сказала я.

— До Рождества еще целых два дня.

— Да, но поскольку наш дом для меня закрыт…

— Это твое решение.

— Нет, это твое решение, мама.

— И мне нечего тебе сказать, пока ты не попросишь прощения. Так что, когда будешь готова извиниться, звони…

— Как ты можешь быть такой несправедливой, черт возьми? — закричала я.

У нее даже не дрогнул голос, наоборот, в нем проступили насмешливые нотки.

— Просто могу, и все. — И она повесила трубку.

Я отшвырнула телефон, бросилась в нашу спальню и упала на кровать. Дэн подошел и обнял меня.

— Прости, — сказал он. — Мне не надо было…

— Не извиняйся за ее идиотское поведение. Твоей вины здесь нет.

Накануне нашего отъезда в Гленз Фоллз позвонил отец и упросил, можно ли заехать к нам около полудня. Я сказала, что Дэна, наверное, не будет дома, но меня он точно застанет. Отец появился, держа под мышкой два подарочных свертка, а в руке у него был бумажный пакет с бутылкой.

— Бойтесь профессоров, дары приносящих, — произнес он с улыбкой.

Я обняла его и расцеловала. Мы поднялись в квартиру.

— Как насчет эггног? — спросила я, направляясь к холодильнику.

— У меня есть кое-что более подходящее, — сказал отец, вручая мне бумажный пакет.

Я заглянула в него — там была холодная бутылка шампанского.

— Вау! — воскликнула я, разглядывая этикетку. — «Моэт Шандон». Выглядит дорого.

Отец улыбнулся и ловким движением откупорил бутылку. Я смотрела, как он извлекает корковую пробку, и думала: отец у меня такой элегантный, мужественный. Неудивительно, что Молли Стивенсон увлеклась им. В нем было достоинство, был класс. И хотя я дала себе зарок не думать о плохом в преддверии Рождества, все равно невольно сравнила свою мать с людоедом, заманившим отца в ловушку, выбраться из которой ему мешало глубокое чувство ответственности.

— О чем задумалась? — спросил он.

— Да так, ни о чем… — произнесла я как можно более непринужденно.

— Дороти, я угадал?

— Ты удивлен?

— Нисколько. Знаешь, она ведь и себя обидела… причем жестоко. Но поскольку я считаю, что разговоры о твоей матери не пойдут сейчас на пользу ни тебе, ни мне, то предлагаю другое: выпить шампанского.

Первый же глоток заставил меня подумать: это и есть одно из истинных удовольствий в жизни. Второй глоток убедил меня: я просто обязана поехать в Париж.

Отец, должно быть, прочитал мои мысли, поскольку сказал:

— Вот тебе еще один довод в пользу того, что ты должна поучиться во Франции. В тебе разовьется вкус к эпикурейским удовольствиям. — Алкоголь всегда развязывал отцу язык. — И тогда ты поймешь, почему все продвинутые американцы любят Париж. В Париже ты можешь быть настоящим libertine[15]… и никто тебя за это не осудит. Наоборот, одобрят.

— Почему же ты там не остался? — спросила я.

— Этот же вопрос я сам часто задаю себе. Там ведь была преподавательская должность на кафедре американской истории в Universite de Paris. Но… мне нужно было защищать диссертацию в Гарварде, и к тому же я чувствовал, что не смогу стать профессиональным экспатом. Если Америка — моя тема, моя боль, мне необходимо быть в гуще происходящих событий… особенно тогда, в самую темную пору маккартизма, когда наши основные свободы были…

Он запнулся, долил себе шампанского и залпом осушил бокал.

— Не знаю, насколько тебе интересно слушать меня, мои оправдания… Я вернулся в Америку, потому что струсил. И еще я чувствовал, что мне необходимо что-то доказать своему отцу, получив ученую степень в Гарварде. Представь: отказаться от работы в Принстоне, только чтобы отомстить старику; просто показать ему, что ты плевал на его идею респектабельности.

Я уже слышала эту историю, как отец отказался от должности в Принстоне, но раньше это преподносилось в триумфальной манере: отец против истеблишмента; отец — независимый борец-одиночка, которому плевать на «Лигу плюща». И вот теперь…