Надя поймала себя на том, что внезапная тишина стала больно давить ей на уши. Она была очень странная, эта тишина, неестественная для такого количества людей, собравшихся в одном месте.

— Теперь внимание! — продолжил Генрих. — Приказ номер один…

Надя, напряжённо вслушиваясь в незнакомые слова, покосилась на Веру, поразилась мучительному выражению её лица. Потом догадалась, в чём дело.

Вера, благодаря своему знанию немецкого, воспринимала информацию раньше, чем все остальные. Когда переводчик ещё только начинал говорить, она уже понимала, какую реакцию вызовет сейчас приказ номер один у её земляков.

— Завтра в девять ноль-ноль все женщины возраста от восемнадцати до тридцати пяти лет включительно обязаны собраться здесь на площади с вещами. Они отправятся на работу в Германию. Неявившиеся будут строго наказаны. Повторяю — у меня есть полномочия в случае неподчинения и невыполнения приказов применять любые меры наказания вплоть до смертной казни!

На этот раз, как только переводчик закончил, в толпе послышались крики и плач.

Подруги переглянулись.

— Надь, я не могу в Германию, — сухими губами прошептала Вера. — Мне к Наташке надо.

— Я тоже не поеду. Я лучше умру, — коротко ответила Надя.

— Вы зря так волнуетесь, женщины, — тем временем продолжал комендант. — Вам не о чем беспокоиться, вы будете работать в превосходных условиях, сможете поддерживать ваших родных, посылать им деньги. Лучшие из вас будут определены в качестве прислуги в хорошие немецкие дома. Великая Германия ценит качественных работников. Если вы будете честно работать на своём месте, у вас не возникнет никаких забот и проблем.

Он сделал передышку, дал возможность перевести сказанное, потом сразу же продолжил:

— Приказ номер два. Весь скот, запасы зерна и продовольствия поступают в распоряжение немецкого командования. Продовольственная комиссия обойдёт все дома в течение сегодняшнего и завтрашнего дня. Все беспрекословно должны выполнять её требования. Утаивание каких-либо продуктов будет рассматриваться как саботаж и приравниваться к преступлению перед Германией.

Генрих Штольц снова замолчал, подождал, пока закончится перевод, затем добавил:

— А сейчас все свободны.

При этом он сделал лёгкое, как бы прощальное движение головой, взглянул на переводчика, а затем с удивлением уставился на толпу. Его предупреждали, что русские странный, упрямый народ. Похоже, его не обманули. Несмотря на то что этим людям было чётко сказано, что они могут идти, все по-прежнему молча, по-бараньему, стояли на месте.

Генрих с усмешкой обратился к переводчику:

— Чего они ждут? Господи, до чего ж они глупы! Объясните им, что они могут расходиться.

— Хорошо, герр комендант, — поклонившись, ответил тот и, повернувшись к толпе, крикнул по-русски:

— Идите по домам! Расходитесь!

Посельчане, находившиеся в полной растерянности, совершенно не понимавшие, что теперь следовало делать, и оттого по-прежнему не двигающиеся с места, осознали, в конечном счёте, что ждать больше нечего, новое начальство уже ничего не добавит к сказанному, и уныло начали расходиться.

— Что будем делать, Вер? — в отчаянии прошептала Надя.

— Бежать надо, пока не поздно, вот что, — твёрдо ответила Вера. — Опередить немцев, пока они до Светозёрска не дошли. Надо наших догнать…

— Может, попробуем от тебя? — предложила Надя. — Огородами и в лес. Только темноты дождёмся…

Вера задумалась.

Правильно, так безопаснее.

Хоть её дом и в другой, противоположной нужному им направлению стороне, но уходить лучше всего от неё. Дом на отшибе, за ним уже лес. А там, по лесу, они сделают большой круг, обойдут весь посёлок, и дальше уже прямиком…

Только действовать надо немедленно, пока ещё не поздно!

— Нечего ждать, — сказала она. — До темноты они, может, всё Дарьино оцепят. Уходить надо прямо сейчас. Так и сделаем. Чемоданы сбросим и пойдём. Пошли, а то мы здесь сейчас одни останемся.

Подруги подхватили тяжёлые чемоданы и решительно зашагали в сторону Вериного дома.

Генрих Штольц всё ещё стоял на крыльце, беседуя со своим адъютантом Петером Бруннером. Фигуры молодых женщин, удалявшихся с чемоданами в сильно поредевшей толпе, тут же привлекли его внимание.

Он торопливо договорил и отпустил Петера. Адъютант кивнул в знак того, что понял приказ, отдал честь и удалился в сопровождении нескольких солдат.

Генрих повернулся в противоположную сторону. Прикрыв глаза от солнца рукой в лайковой перчатке, он долго провожал уходящих подруг заинтересованным взглядом. Очаровательная русская пейзанка, к тому же, как выяснилось, свободно говорящая по-немецки с сильным, но прелестным акцентом, произвела на него впечатление.

Каких только сюрпризов не преподносит загадочная дикая Россия!

Служба в этом богом забытом краю вопреки его скептическим прогнозам грозила стать далеко не такой тоскливой, как ему казалось раньше. Генрих вспомнил оберстгруппенфюрера Йодля, который в последний момент вместо изначально планировавшихся фронтовых частей отправил в эти глухие места комендантскую роту. «Вы меня ещё благодарить будете, Генрих!» — сказал тогда Альфред Йодль, старый приятель отца. И усмехнулся, будто знал что-то особое. Генриха ещё неприятно поразила тогда эта нелепая усмешка.

Посмотрим, насколько прав окажется старый лис!

Когда Верин отец, молодой Никита Данилыч, строил свой дом, до деревни казалось далеко, больше двух километров, а вокруг шумел густой лес. Никита с юных лет был нрава сурового, гордого, насмешек не выносил. К тому же врачей не любил в принципе, не доверял им, считал зазнайками и самодурами.

Поэтому, когда начала у него сохнуть нога, в деревне решил не оставаться, ушёл в лес вместе с молодой женой Настей, Вериной мамой. Там, в лесу, и построились.

Лечился же Никита Данилыч в основном травами. Но и пить стал крепко в одиночку; травы не помогали, вслед за ногой скрючило и руку, что-то происходило с сосудами, бестолковые врачи так и не разобрались, что именно. А по-чёрному Никита запил, когда вдруг надломилась, скоротечно померла Настя. После чего и сам он протянул недолго, полез по-пьяни купаться и не вынырнул.

Вера к тому времени уже была подростком, тринадцатый год ей шёл; перебираться в деревню она отказалась напрочь, до крика. Упрямый нрав девчонка унаследовала от отца, который всё всегда делал по-своему, так что в конце концов плюнули на неё, пусть живёт как хочет. Так и осталась она одна на хозяйстве, только раз в три-четыре дня приходила бабка, помогала, пока жива была.

А потом уж, как замуж вышла, Миша к ней перебрался. Но к тому времени и деревня сама разрослась, придвинулась, уже и не казалось, что сильно далеко.