— Слушай… — проговорила она. — Поздно уже. Не хочешь проводить меня до дому?

Она жила в такой дали от центра, что надо было долго ехать на одном автобусе, а потом пересаживаться на другой. Он беспокоился, как будет возвращаться, и заставил ее несколько раз повторить обратный маршрут, отчего она сникла и поскучнела, пока они тряслись на втором автобусе. У него даже голова слегка вспотела под шерстяной, набекрень, пилоткой; он представил, как у двери ее дома она вяло протягивает ему ладонь и говорит ужасные слова: «Прощай, дурачок, мы чудесно провели время», или что-то в этом роде, — и, отчаянно пытаясь не допустить подобной катастрофы, он обнял ее одной рукой, а другую смело запустил под распахнутое пальто, скользнул выше и положил на плоский холмик груди. В ответ она, тихонько мурлыча, прильнула к нему, запахнула полу, чтобы спрятать его руку; наклонившись, он коснулся губами ее напудренного лобика и ехал дальше в балтиморскую ночь, ощущая себя солдатом из солдат.

Но когда они наконец покинули автобус и пошли к ряду молчаливых, смутно виднеющихся, зловеще темных домов, смелость покинула его. «Ты живешь с родителями?» — спросил он, и неожиданно в нем загорелась надежда, что вечер может закончиться семейной сценкой на кухне: общительный папаша в подтяжках, которому захочется пуститься в воспоминания о прошлой войне, ласковая улыбающаяся мамочка благодарит за то, что он позаботился об Арлин, проводил ее до дому, затем пожелает ему удачи, поцелует в щеку на прощание и сунет теплый пакет с домашним печеньем.

— Ну да, с родителями, — ответила она. — Но это не страшно. Отец работает в ночную смену, а мамаша дрыхнет как убитая. Ну вот, пришли. Следующий дом. А теперь, ради бога, потише.

Она провела его между домами, потом через раздвижную дверь, по скрипучей лестнице и по устланному линолеумом коридору к двери в квартиру. Ее ключ щелкнул в замке и, прошептав: «Ш-ш-ш», она впустила сто внутрь и включила свет.

Обои в цветочек, аляповатый диван, обтянутый зеленым плисом, и фальшивый камин с газовой горелкой. На стенах картинки религиозного содержания, темная репродукция вангоговского «Жнеца», а на каминной доске куча безделушек, среди которых пресс-папье — копия «Трилона» и «Перисферы»[13]с нью-йоркской Всемирной выставки 1939 года и большущий пупс с перьями. Арлин сбросила туфли и, шепнув, что сейчас вернется, оставила его одного, бесшумно скрывшись за другой дверью. Он снял шинель и пилотку и осторожно присел на диван. Достал сигареты, но решил повременить: пусть она вернется, тогда можно будет прикурить сразу две сигареты и медленно передать одну ей, глядя на нее с прищуром, как Пол Хенрейд на Бетт Дэвис в фильме «Вперед, путешественник».

— Порядок, — сказала, появившись, Арлин. — Спит без задних ног. — И подошла к дивану, неся кварту пива и стаканы. — Сигарета есть, Боб?

Он старательно повторил прием Хенрейда, только она в этот момент разливала пиво и ничего не заметила.

— Спасибо, — сказала она. — Погоди, сейчас включу эту штуку.

И, некрасиво опустившись на корточки, она зажгла горелку: послышался легкий хлопок и шипение. Потом выключила верхний свет и села рядом с ним в оранжевом свечении газа.

Можно ли сразу же, без лишних слов обнять и поцеловать девушку? Он предположил, что можно, и не ошибся. Вскоре он оторвался от нее, чтобы встать и снять гимнастерку, в которой ему стало душно, а когда сел обратно, сперва жадно припал к стакану, словно записной алкоголик, который, пока не выпьет, думать не может о сексе; потом, протерев очки, он снова повторил приемчик из «Вперед, путешественник», взяв еще две сигареты, хотя первые две лежали в пепельнице почти нетронутые, и вновь она не заметила. В этот момент расстегивала для него лифчик. Он подумал, может, сказать: «Слушай, Арлин, давай не будем; ты слишком порядочная для этого», и она расплачется в его объятиях и ответит: «О, Боб, ты первый, кто по-настоящему уважает меня», а потом, у двери, они романтически прильнут друг к другу в нежном прощании, обещая писать письма. Беда в том, что она уже запустила язык ему в рот, его руки сжимали ее маленькие груди, а ее пальцы со школьным колечком умело расстегивали его ширинку. Только тогда он вспомнил о пачке армейских презервативов, которая несколько недель лежала в бумажнике; он с трудом достал один, но надеть чертову резинку никак не получалось, пока Арлин не помогла ему. Больше того, она помогла ему во всем дальнейшем: удобно улечься с ней на диване как надо, осторожно, обеими руками, направила. Он знал, что полагается заниматься этим долго, но все закончилось в несколько неистовых секунд.

— Уже кончил? — спросила она не то чтобы с раздражением, но очень похоже; и в ответ он вместо извинений уткнулся лицом ей в шею, издав звук, который, как надеялся, сойдет за самый что ни на есть натуральный стон удовлетворенной страсти.

И удивительно, она почти с радостью последовала его примеру, изобразила, что не отстала от него: гладила его спину, покусывая мочку уха. Или ей не впервой разыгрывать подобный спектакль? Он мог только надеяться на это.

Потом они сидели на диване, пока она одевалась и приводила в порядок волосы.

— Боже! Сколько сигарет! Это ты прикурил их все?

Квинт и Сэм Рэнд крепко спали, когда он прокрался в казарму и, засыпая на ходу, с гордостью подумал, что, видно, преуспел больше любого из них.

Но утром не было возможности не только заговорить об этом, но даже хотя бы озорно намекнуть. Утро оказалось их последним в Форт-Миде, так что некогда было вздохнуть: укладка, проверки, переклички, устраиваемые нервными сержантами.

Задолго до полудня они уже маршировали под снегом — сотни их, больше тысячи — на вокзал, где их погрузили в эшелон, направлявшийся на север. В тесном, жарком пассажирском вагоне у Прентиса было предостаточно возможностей похвастать своими подвигами прошедшей ночью, но он не мог найти нужных слов и совсем не был уверен, что, если бы и нашел, хватило бы духу рассказать все как было. Он опасался, что Сэм Рэнд может выдать что-нибудь вроде: «Ну, теперь ты совсем взрослый, да, Прентис?» А Квинт только скривит губы и покачает головой в снисходительном, насмешливом изумлении. Может, все, что позволил себе Квинт с другой девчонкой, с Нэнси, — это заплатил за пиво и посадил на автобус; может, это все, что допустимо позволять себе с девчонками подобного сорта, если у тебя есть хоть какая-то гордость. И тут он задумался о другой, неприятной стороне своего приключения. Разве по киношкам о венерических болезнях, которые им показывали, не очевидно, что презервативы не дают полной защиты? Не нужно ли теперь пойти провериться? А он даже — господи! — не принял душ. Ему чудилось, что по его голому юному телу под зимним обмундированием и длинным нижним бельем ползают мерзкие микробы. Интересно, как скоро появятся первые симптомы?

Кэмп-Шенкс, расположенный в глубине лесов к северо-западу от Нью-Йорка, оказался лабиринтом вытянутых, низких, крытых толем бараков, воздух в которых был тяжел от дыма пузатых печек, топившихся углем, и запаха смазки, в которой прибыли с завода новенькие винтовки. Делать в Кэмп-Шенксе, после того как они перебрали винтовки, удалив заводскую смазку, было нечего, кроме как сидеть да болтать или слушать других, и почти во всех разговорах звучала безнадежность: