потом бегом в тайгу, подальше от крамолы, подальше от злых мыслей. Здесь научился молчанию.

– Значит, может победить рабочий класс? – спросил Силов.

– Если Энгельс прав, то да. Но одного не пойму, как будет править этот рабочий класс? Вершить дела государства? Взять Парижскую коммуну, там ведь рабочий класс делал попытку править, но правит буржуазия. Может быть, вы, Федор Андреевич, своим мужицким умом мне подскажете? – прищурил серые глаза Ванин.

– Хочешь спросить, смог бы я править государством? Дай грамотёшку, то смог бы. Не боги горшки обжигают, а люди. Вникни я в суть государственных дел, подучись – смог бы. Наперво бы объявил всем народам и государствам вечный мир. Из самых мирных государств создал бы общину, которая любителей воевать могла бы прижать к ногтю. Мир, так для всех мир. Может бы, тогда Арсё не считал меня сволочью. Человек рожден на землю не воевать, а украшать её, угоивать[19] её.

– А если бы такая община не создалась, тогда бы что делал? – пытал мужика Ванин.

– Поднял бы все народы на ноги, чтобы они увещевали своих правителей в никчемности войны. Ить для простого люда война нужна, как зайцу длинный хвост аль селедке мундир. Нет мерзопакостнее дела, как война. Тот, кто ее начинает, много хуже будет хунхуза. Хотя того и другого надо вешать. Да не за голову, а за ноги, чтобы дольше помучился.

– Тогда тебе и карты в руки, пойди и скажи об этом кайзеру Вильгельму и царю Николаю, – усмехнулся Ванин.

– Придет срок, и скажу. Если не я, так другие скажут, потому как война обозлит люд, и он восстанет. Энгельс правду сказал, что те короны, что будут валяться на мостовых, будут нужны не больше, как для ночного горшка, коий возил с собой генерал Крупенской. Неудобства могут быть, потому как на тот горшок сесть трудновато, но при большой нужде можно.

– А ты знаешь, где твой друг Крупенской?

– Да слышал, будто послом уехал в Японию: нехолодно, и от войны подальше.

– Подальше? Может быть, и поближе… Ну да ляд с ним. Встречал я его во Владивостоке. Сказывал он мне, что, мол, вся заварушка (войну эту он назвал заварушкой) будто началась с того, что Александра Федоровна, баба царя, не любит кайзера, не в дружбе с ним и царь. Но причина в другом: Германии нужны новые земли. Тесно ей стало. Империализм начал показывать зубы. Его суть волчья. Прав Энгельс, что нужен новый строй, а вот какой, мой ум не добрал.

– Значит, сойдись Николай и Вильгельм на дуэли, то дело бы не поменялось? – спросил Силов.

– Нет. Кайзер и царь не больше как пешки в руках больших игроков.

– А народ?

– Народ был и останется серой кобылкой, которую по старости лет ведут на бойню.

– Но ведь Энгельс говорил, будто народ возьмет власть в свои руки? Сам себя же хлещешь.

– Энгельс не все мог нагадать. Хватит и этого, что нагадал.

Арсё, попыхивая трубкой, слушал полемику мужика с барином. Молчал и Журавушка, он чистил винтовку.

– А чего вы молчите? – спросил их Ванин.

– То и молчим, что принято слушать умных людей, – ответил Журавушка. – У нас таким был дед Михайло. Он тоже доподлинно знал, что и как будет потом. Говорил о всемирной войне, что скоро должна быть, что будто людей рождается всё больше, а земли-то не прибывает. Всё будет, как у зверей: когда мало корму, то волк поедает волчонка, харза – харзёнка, чтобы лишних ртов не было. Вымрет народ, останется его, как ягод на обобранном винограднике.

– Значит, и у вас были провидцы? – усмехнулся Ванин.

– Были и есть. Война такая случится лет через сто, когда в небе будут летать железные птицы, по земле бегать железные кони.

– Железные кони уже есть – это паровозы, автомобили, даже есть и железные птицы – это аэропланы, – перебил Ванин.

– Слыхали, что будто есть то и другое, но мало. Дед Михайло говорил, что их будет столь много, что в небе птицам места не будет, а коней железных столь же много, что настоящим коням негде будет ногой ступить. Тогда-то и начнется большая война. Война железных птиц и коней. И ими будет управлять безумец, который сметет все с лика земного. Ведь дед Михайло прожил за сто пятьдесят лет. Он видел ещё стрелы, потом познал порох, ружья, затем винтовки-самозарядки, из всего и заключил, что люд-создатель готовит себе же пагубу, ибо всё обретённое человеком будет пущено против него же.

– Здесь есть правда. Человек изобрел стрелу, не только чтобы добыть себе пищу, но и чтобы убить врага. Теперь стрела – игра для детей. А газ – это уже пострашнее стрелы, им сразу можно убить целую армию, – в раздумье говорил Ванин.

– Так не ищите, – снова стоял на своем Арсё. Не мог он понять, как это умные люди, заведомо зная, что они несут смерть, продолжали искать тот смертоносный камень.

– Мы хотим отомстить за смерть наших людей, – нахмурился Силов.

– Как-то мы спросили деда Михайло, а можно ли убивать человека ради мести, – проговорил Журавушка.

– Что ответил дед Михайло? – подался Федор.

– Он ответил, что можно и должно, ежли тот принес тебе вред. Но не можно, если он оговорил тебя, от слов вреда будто мало. Тем паче, ежли ты понаслыху знаешь того говоруна. А ежли совсем не знаешь, кто оговорил, то вовсе не можно.

– Наивно всё это, но зерно есть. Мы хотим мстить тем, кого не знаем, а кто он, кого наш газ прихватит, того не знаем. М-да, мир путан, мир запутался в своих же тенетах, – согласился Ванин.

– Все мы плохие люди: плохой германец, плохие вы, плохой я. Можно бы выкурить трубку и разойтись без драки. Все, кто затеял войну – хунхуз, кто грабит – тоже хунхуз. Твой отец – тоже хунхуз, орет, трясет бородищей, а ты ноги бьешь по тайге. Всё для него, а тебе на обутки мало. Давайте делать большой костер, палатку – ночевать вместе будем. Говорим много, а дело не двигается. Языки чешем, а что проку?

– У тебя смешно получается, Арсё. Ответь мне честно, а я тоже хунхуз? – засмеялся Ванин.

– Тоже хунхуз, даже больше, чем его отец. Он грабит сына и тебя, а ты с другими грабишь землю. Зачем ищешь серебро?

– Для России.

– А его посадил в землю дух гор, ты воруешь у него то золото и серебро, Федька тебе помощник. Он тоже хунхуз, но маленький.

– Значит, здесь, среди нас, нет честных людей?

– Почему нет, есть: