Мы не виделись по меньшей мере год, но на мое письмо Стивен ответил сразу – охотно согласился меня приютить, он ведь и живет неподалеку от вокзала. Предложил, чтобы я приехал ближе к ночи: он меня встретит, покажет, где работает, а рано утром мы вернемся домой. У Стивена много занятий: он художник, диджей, местный политик и ко всему прочему управляющий в центре искусств, одновременно ночном клубе, который сам же и основал, – туда-то мы сейчас и направляемся.

Клуб я слышу задолго до того, как вижу. Глухой мерный стук. Через двадцать минут мы оказываемся в промзоне, где за высокими стальными воротами темнеют здания складов и контор 1930-х годов. Район в упадке, заброшен, и здание, в котором разместился клуб, – часть проекта, призванного возродить эти кварталы, привлечь малый бизнес. Но многие постройки здесь до сих пор пустуют. Контуры огромного здания вырисовываются на фоне ночного неба и напоминают мне нефтяной танкер – тяжело нагруженный, надрывая двигатели, он старается набрать скорость.

Внутри мы сразу погружаемся в клубную атмосферу, хотя пока заведение почти пустует. На входе Стивен шутливо боксирует с мускулистым охранником и по-медвежьи крепко обнимает девушку-администратора. Дальше начинается череда просторных залов – в каждом курится парок от сухого льда, играет музыка, за вертушкой стоит молодой диджей, все мигает и многоцветно пульсирует. Стиль оформления – с долей иронии. Первый зал напоминает пляжный клуб 1970-х годов: зеркальный диско-шар и розовые проекции необитаемого острова. Как мне объясняют, большинство клиентов в это время суток включают интернет-радио или проверяют «Фейсбук» и «Инстаграм», решая, пойти в клуб или нет.

К двум часам ночи жизнь налаживается: помещение постепенно заполняется посетителями. Компании друзей проходят мимо охранника, расходятся по танцполам, высматривают знакомых, заказывают выпивку. Хвалят наряды друг друга, поглядывают в телефоны. Вскоре на стену в такт музыке проецируют анимированную японскую живопись, и я наблюдаю, как из разноцветных пятен на белом фоне возникает огромная птица. Стивен гордо сообщает мне, что в стальных цистернах под потолком – две тысячи литров пива, которое по трубам поступает в бары. Теперь в клубе полно многонациональной публики, в основном молодежи, и все они машут руками, купаясь в атмосфере удовольствия. Неподалеку от меня на краю танцпола стоит мужчина лет шестидесяти, весь в черном, с седой щетиной, и ритмично кивает бритой головой. Позже я замечаю его во дворе среди вышедших покурить. Мы обмениваемся парой слов. Он патентный юрист и разъезжает по Европе, стараясь повсюду посещать подобные заведения. В Берлине, говорит он, клубы самые крутые.

Берлин. Смысл этого слова успел полностью измениться. В наши дни оно означает поездку на выходные или конференцию. А Токио, откуда родом молодой диджей за вертушкой, теперь – буйство неоновых реклам, китча в стиле «Хелло, Китти» и минималистского дизайна. Столицы стран бывшей «оси» завоеваны молодежью, выступающей под радужным флагом глобализации, – в ночном клубе она окружает меня со всех сторон. И это обратная сторона той же иммиграции, которую я видел утром в Дордрехте: вместо того чтобы обособляться в диаспорах, люди здесь объединяются – их связывают музыка и понятные им ироничные интернет-мемы. Но подобное было здесь и раньше, в 1930-е годы, просто в иной форме. Судя по фотографиям отца Лин (с молодыми франтами в спортивной машине или той, где он позирует в фетровой шляпе и начищенных ботинках), он, как мне кажется, легко вписался бы в эту беззаботную космополитичную толпу. Но это единство, по крайней мере в Берлине, разрушила Великая депрессия – катастрофа, которая мало чем отличалась от кризиса, из-за которого опустели промышленные здания за закрытыми воротами, обступившие нас во мраке.

До квартиры Стивена мы добираемся лишь рано утром. Как и клуб, она обустроена в заброшенном здании. Его планируют снести, но пока этого не произошло, помещение можно ненадолго арендовать. В просторных комнатах длиной более двадцати метров – высокие потолки и ряды незанавешенных окон, которые выходят на пустые дороги с цепочками фонарей. Когда-то тут размещалась испытательная лаборатория Нидерландского агентства торговых стандартов, и на стеклянных дверях до сих пор сохранились наклейки с названиями отделов: «Эксперименты по разрушению», «Радиология», «Проверка прочности». Обстановка напоминает декорации какого-то фильма, к тому же на полу в кругах света – арт-объекты, расставленные Стивеном и его соседями. На входе лодка из фанеры и бумаги, а напротив, в дальнем конце комнаты, разбитая люстра на постаменте. Посередине помещения – кухонный островок, холодильник со стеклянной дверью и плита.

Стивен сразу идет к плите, ставит чайник, мелко нарезает имбирь, чтобы заварить чай. Когда я спрашиваю, где туалет, он предупреждает: «Света там нет, телефоном посвети».

Вскоре мы уже беседуем, а за окнами вокруг нас расстилается город. Стивен рассказывает о своих разнообразных проектах, о местной гаагской политике, о том, что собирается в Японию – заниматься мультимедийными искусствами, о клубе, о своей девушке, которая работает в Амстердаме, в корпорации по перестройке городских зданий. Потом расспрашивает меня о семье – о новой работе моей жены в больнице и особенно о моей старшей дочери Джози, с которой Стивен особенно дружен. По возрасту он как раз между нами. Недавно у нее была сложная полоса в жизни, но теперь все налаживается, и Стивен с горячим интересом слушает о том, как она переехала в Лондон и теперь работает. Настоящая лавина сведений, и в ней моему исследованию жизни Лин почти нет места – отчасти потому, что я стесняюсь о нем говорить и упоминаю только среди прочей университетской работы. Для любого из семьи ван Эс история Лин – тяжелая тема. Расспрашивать о ней – значит бередить старые раны, вот в чем дело.

Через полчаса я уже засыпаю, лежа на матрасе в музыкальной комнате: рядом – стопки пластинок, синтезатор и ударная установка. Ночное небо за окном постепенно сереет.

С утра я сижу за большим столом в современном, ярко освещенном читальном зале Национального архива. Передо мной три простых картонных коробки. Остальные ждут своей очереди у стола. За стеклянными дверями служебного помещения видно, как архивисты снуют туда-сюда и перевозят документы на тележках вроде тех, что используют санитары в морге. По залу прохаживаются служащие в униформе – смотрят, не снимает ли кто скрытой камерой, и напоминают читателям, чтобы те не облокачивались на документы. Атмосфера в архиве напоминает одновременно и армейскую, и больничную.

С 1945-го по 1950-й нидерландские власти провели расследование в отношении 230 служащих полиции и их участия в Холокосте: так появилось огромное количество документов. Теперь они хранятся на полках, протяженность которых – около пяти километров. Большинство дел относится к Амстердаму. Но архивы по Дордрехту, в котором были убиты почти все 300 евреев города, тоже занимают там немало места.

Во время войны в Нидерландах погибло восемьдесят процентов евреев – в два с лишним раза больше, чем в любой другой западной стране. Цифры намного выше, чем во Франции, Бельгии, Италии и даже собственно Германии и Австрии. Для меня, выросшего со смутной верой в голландское Сопротивление, это оказывается глубоким потрясением.