Можно догадываться, что за своего младшего истово молилась и его родительница, теперь уже вдова. Ещё перед кончиной мужа она печаловалась ему на неустроенность судьбы Константина. Теперь же, после смерти друнгария Льва, не могла она не испытывать чувства особенно острой неуверенности и беззащитности перед теми, от кого могли бы зависеть дальнейшие шаги сына.

И вдруг такая радость в их доме! Сам Константин, став на колени, снова молится, и на этот раз слова его, обращенные к Господу, в житии приведены полностью:

Таково приготовление в путь. Как парчовые пряди, вплетает подросток в своё обращение к Богу стихи из Псалтири и из Книги Премудрости Соломона. Но не слово в слово повторяет строки великих наставников, а сам с их помощью пробует, может быть, впервые в жизни, излить и запечатлеть своё собственное софийное переживание и понимание Премудрости как Слова Божьего.

И всё же эта сильнейшая и так понятная жажда отрока преуспеть в учении, пусть и подкрепляемая молитвами, своими и материнскими, могла ли сама по себе определить его участь? Как видим, в событии этом вполне чётко обозначается и некоторое встречное соображение, причём вполне практического свойства. Соображение, исходящее от придворного лица, к тому же настолько влиятельного, что было бы небрежностью не поискать, о ком именно идёт речь.

«Правителя цесаря» звали Феоктист. Он «вычисляется» исследователями достаточно легко. Константин не мог попасть в столицу империи раньше пятнадцати лет от роду. Отец его умер, когда мальчику было четырнадцать, а между этим событием и отъездом в Константинополь какое-то время, пусть небольшое, всё же прошло. По крайней мере, начало его учёбы в царьградской школе приходится на 842–843 годы, никак не раньше.

В одно из самых первых своих посещений столичной Софии Константин мог при входе в храм разглядеть и прочитать на мощных бронзовых вратах молитвенные обращения в виде монограмм, посвященные царской семье, с которой отныне свяжет его судьба: «Господи, помоги Феофилу императору»; «Богоматерь, помоги Феодоре Августе»; «Христе, помоги Михаилу императору». И дата составления надписей: «Лета от Сотворения мира 6349-го» (значит, от Рождества Христова 841 год).

Однако императора Феофана, родителя Михаила III, молитва эта не уберегла от нежданной кончины. В сильнейших муках, вызванных каким-то желудочным истощением, он умер 20 января 842 года. Михаил «наследовал» царскую власть в трёхлетнем возрасте. Безымянный византийский летописец, которому в науке присвоено имя «Продолжатель Феофана», со знанием дела сообщает, что при малолетнем цесаре вместе с его матерью-опекуншей, вдовствующей августой Феодорой, всеми государственными делами ведали, то есть были опекунами, ещё три лица, назначенные покойным Феофилом: «евнух Феоктист, в то время каниклий и логофет дрома, брат августы патрикий Варда и магистр Мануил, родом армянин, приходившийся госпоже дядей по отцовской линии». Но есть сведения, что и Феоктист был Феодоре братом, пусть и не родным. В любом случае «правитель цесаря» оказался теперь одним из самых влиятельных лиц в империи.

К тому же при дворе у него имелось, учитывая стремительность тогдашних чиновничьих перетасовок, преимущество завидного старожила. Звание магистра получил ещё двадцать с лишним лет назад, в годы правления Льва Армянина. Хотя тот император был его крёстным, Феоктист позже участвовал в заговоре против него на стороне Михаила Шепелявого, за что заработал от последнего чин каниклия. При Феофиле дослужился до министерского поста. Логофет дрома возглавлял внешнеполитическую службу, в том числе управлял почтовым ведомством. Позже стал главным или общим логофетом… Его канцелярия располагалась в Асикритии — одном из зданий Большого дворца. Там под его началом служила целая команда царских писцов-асикритов. Теперь, став одним из опекунов при малолетнем Михаиле III, многознающий, как никто наделённый опытом придворного лавирования евнух Феоктист достиг, пожалуй, всего, на что только мог рассчитывать и о чём мог мечтать. Впрочем, всего ли? Об этом будет надобность поговорить позже, когда речь коснётся нежданной кровавой развязки его судьбы.

Итак, младший сын солунского друнгария Константин, которого Феоктисту кто-то представил как великолепно одарённого для своих лет и, что немаловажно, внешне привлекательного подростка, вызван логофетом для продолжения учёбы в столицу. Причём речь идёт не просто о какой-то привилегированной школе, а о возможности учиться с… самим цесарем.

Правда, последнее сообщение, как бы вскользь оброненное автором жития, смущало и продолжает смущать комментаторов. Ведь цесарь Михаил совсем ещё малолеток (по одним источникам, родился 9 января 840 года; по другим — около этого года). Может быть, речь идёт о придворной школе, в которой обычно проходят курс наук царские отпрыски, но где занимаются также и наиболее одарённые дети из служилого сословия?

Но как бы там ни было, отныне для Константина началась совершенно новая жизнь. Только что произошла смена на троне. В такие дни вся империя по привычке ждёт свежих веяний, благодатных перемен: наград, помилований, поощрений, добрых вестей с окраин, где слишком затянулись военные действия, переговоров об обмене пленными. Так всегда или почти всегда бывало и раньше. При смене властодержца благоразумно дать надежду разным сословиям на то, что теперь все заживут безбедно. Что варвары наконец угомонятся. Что еретики попритихнут. Что казна снова наполнится, а тюрьмы опустеют. Что бремя налогов убавится. Что вдов и сирот отныне не оставят вниманием…

От Гомера до геометрии

…Детям, сидящим на стульях складных, о щите Ахиллеса просит поведать учитель, кто что запомнил. Дети с рассказом спешат вперебой о чудесном изделье. Бог хромоногий Гефест в кузне ковал это диво, золота и серебра, и меди Пелееву сыну не пожалев из своих рудников олимпийских… Богоподобный слепец, Омирос, ты слышишь? Мальчик, волнуясь, вплетает свой стих в Гомерову пряжу…

Сколько помнит себя греческая школа, уроки родной речи начинаются в ней с прослушивания и чтения поэм Гомера.

А власть его стиха такова, что почти каждый ученик, сам того не замечая, начинает приноравливать своё дыхание, свой шаг, свою стопу к царственной поступи Гомерова гекзаметра.

Чаще всего сравнивают неспешный ритм его строк с мерным гулом прибоя. Но разве Гомер — это только ритм, метр, мерность? Это — целый мир, в котором небо участвует в судьбах земных людей постоянно, неотрывно, страстно. Небо Гомера почему-то заинтересовано в маленьких, суетных существах — человечках, людишках. Кто-то из олимпийцев то и дело со свистом крыл, с нахмуренными сурово бровями проносится сверху вниз. Боги из-за каких-то капризных ничтожеств затевают между собой интриги, склоки, а то и страшные драки. Небо Гомера почему-то небезразлично к нашей малости и бренности. Гомер осмелился представить себе богов переживающими из-за нас, недоделков. Если бы Гомеру однажды доказали, что небо необитаемо, что там — только испарения и копоть от земных пожаров, он бы оскорблённо замкнулся навсегда. Небо Гомера сострадает человеку. И только потому песни его, как обломки неведомого корабля, доплыли до Византии, и косматого язычника стали читать в школах вперемешку со Псалмопевцем и Дамаскином. Верностью православных ромеев своему слепому первосказителю, трепетно любившему «родину милую», «отчизну драгую», проверялся их греческий патриотизм. В отношении Гомера к богам и богиням, часто сварливым, капризным и страстным, как простые смертные, видели почти нескрываемую иронию вещего слепца и его тоску по единобожию. Где бы ни жил ромей — в Константинополе или на Сицилии, в Пантикапее или Афинах, на Родосе или в Кесарии, — везде с малых лет, в любой час дня и ночи его окружали небо, земля и море Гомера.