Оглянулась. В дверях стоял неслышно вошедший в дом Иннокентий.

– Красивая монета? – с усмешкой спросил он.

– Что? – прикинулась, что не расслышала, Галина.

– Монета красивая?

Иннокентий подошел к Галине и, схватив одной рукой оба ее запястья, другой быстро достал из ее кармана монету.

– Да, ничего, – улыбнулся он, отпустив девушку и держа монету двумя пальцами. – Здесь голова Гелиоса, а здесь, – перевернул он монету, – рог изобилия со звездами Диоскуров.

Галина глаз не опустила. Она смотрела даже с вызовом.

– Лучшее средство защиты – нападение? – снова усмехнулся Иннокентий. – Прав был Аристотель: добродетель – удел немногих людей. Платон тоже был прав, говоря, что для того, чтобы набраться мудрости, нужно иметь досуг, то есть не работать. Но как совместить обе эти истины? Не противоречит ли одна другой?

– Что ты хочешь этим сказать? – напряженно глядела на него Галина.

Распотрошенный мешочек с находками лежал на столе.

– Ты решила предпочесть Платона, причем любым путем.

Ты не хочешь работать – и это для тебя главное. А то, какой ценой достичь этого, – ерунда. Можешь даже обворовать приятеля!

– Я просто посмотрела, – закусила губу Галина.

– И решила сунуть в карман? – недоверчиво качал головой Иннокентий.

– Ну, с кем не бывает! – театрально вздохнула она.

– Ты поэтому пригласила меня у тебя поселиться? Чтобы, дождавшись удобного случая, ограбить меня?

– Перестань драматизировать. Никто не собирается тебя выставлять вон. – Она подошла к Иннокентию и, задрав голову, безбоязненно посмотрела ему в глаза. – Оставайся. Ты принес базилик?

– Принес, целый ворох базилика. Странно, что ты еще про него не забыла, – насмешливо взглянул на нее Иннокентий.

– Ну так сними ведро с плиты и налей ванну, – лукаво улыбнулась Галина.

– А ты в это время займешься моим мешком?

– Нет, обещаю. Прости.

Она стыдливо потупилась. Иннокентий махнул рукой и пошел на кухню.

* * *

В проеме между мраморными колоннами на цвета слоновой кости стене подрагивают два темных силуэта. Картинка приближается. В тишине высоких покоев гулко звучат чьи-то шаги. Из охристого тумана выплывают профили – сосредоточенный, словно высеченный из камня профиль восточного деспота, и горбоносый, но при этом кажущийся более мягким, – молодого мужчины в хитоне.

Митридат Шестой Эвпатор (скрежеща зубами):

Помпей жаждет моей крови. Он уже празднует победу. Я потерял все свои владения.

Тигран Второй Армянский (стараясь держаться твердо): Ты можешь рассчитывать на мое гостеприимство.

Митридат: Ты говоришь так, как будто волен распоряжаться собой. Римляне не простят тебе твоего упорства под Тигранокертом.

Тигран (горькая складка залегла у его губ):

Это было тяжелое для нас поражение. Моя армия превосходила армию Лукулла в восемь раз. Но что это дало? Лукулл заставил меня кусать локти, посыпать голову пеплом. Он занял все возвышенности, атаковал мою конницу с тыла, разгромил пехоту. Но все же мы выстояли! А ты с твоим войском даже перешел в наступление! Лукулл действовал коварством и хитростью.

Но вспомни – забыв о ранах и потерях, мы собрали остатки войска и разгромили Лукулла под Артаксатой и отвоевали Понт и Армению.

Митридат (злобно): Теперь все по-другому. Греки против меня, боспоряне бунтуют… Я выдворен из Эгейского моря, скоро и на Понте не останется для меня места!

Тигран (желая ободрить тестя): Вспомни битву под Халкидоном. Семьдесят кораблей Рутилия Нудона были разгромлены, Рим плевался кровью!

Митридат: Все это прошлые дела. Нужно быть мальчишкой, чтобы не понимать, как изменилось мое положение. Я не собираюсь сдаваться, я скорее брошусь на меч, чем приползу на коленях к Помпею и запрошу мира.

Тигран (уже не скрывая подавленности): Тяжелая судьба ждет Армению.

Митридат (с суровой откровенностью): Мир невозможен.

Тигран (неуверенно): Отправь гонца к Фарнаку, возможно, он одумается…

Митридат (свирепо вращая глазами): Жаль, что я не убил его, как Махара!

Тигран: Ты еще вернешь себе Вифинию, Каппадокию и Пафлагонию…

Митридат (тая досаду): Я не тешу себя обманчивыми надеждами, хотя и не намерен отступать. Что толку вспоминать о былых победах? Сейчас самое время позаботиться о будущем.

Тигран: Ты окончательно решил ехать в Пантикапей?

Митридат: Да.

Тень на стене мечется, профиль Митридата исчезает, а вместо него на стене вытягивается темное пятно. Ковер заглушает шаги.

Тигран: А казна?

Митридат: Я уже позаботился об этом.

Тигран: В Колхиде и на Боспоре неспокойно. Может, оставишь ее у меня? Ты всегда сможешь забрать ее. Оставь ее у меня до лучших времен, возьми только необходимое.

Митридат (отрывисто): Мне понадобятся многие тысячи талантов, чтобы собрать войско и заплатить наемникам. Завтра я отправляю с казной Архелая. Он спрячет ее в надежном месте, до которого мне будет легче добраться, чем до тебя. Потом Архелай отправится в Боспор. У меня же еще есть здесь дела.

Тигран: Ты доверяешь ему?

Митридат (с горечью): Кому сейчас можно доверять?

Митридат, с рубиновой диадемой на голове, облаченный в белую, с пурпурной каймой хлену, схваченную на плече золотой застежкой, пересекает пространство между колоннами. Он застывает у золоченого кресла Тиграна. На мизинце Эвпатора, похожий на воды бушующего моря, сияет огромный сапфир.

На столике меж креслами сверкают серебряные кубки с хиосским вином.

Тигран: Не разумнее ли было бы оставить казну у меня?

Митридат (его мягкий тон не может скрыть напряжения):

Я ценю твою заботу, но уже все решил.

Тигран: Это будет Колхи?..

Арсений Адольфович вздрогнул от долетевшего до него с нижнего этажа шума. Грубое рявканье Хазара пробило защитную стену его сна.

Он выпрямился, протер глаза. Солнце клонилось к закату. Атласная штора чуть колебалась, превращенная угасающими лучами в оранжево-малахитовую лагуну. Сиреневые тени легли вдоль нее изрезанными берегами.

Арсений Адольфович поморщился от досады, устало поднялся.

Он и не заметил, как уснул. Море у самого горизонта клубилось фиолетовой дымкой. Ее прорезали стальные отсветы, скользя по поверхности моря. Охристой ватой неподвижно висели в небе маленькие облачка. Стоявшее под ними солнце брызгало в них жидким золотом, утяжеляя их снизу и превращая их верхушки в розовые рыхлые коконы, готовые просыпаться абрикосовым цветом. Кипарисы наливались густым изумрудом, оправленным в индиговый контур. Их печальная отстраненность особенно впечатляла на фоне жадных до света и веселых виноградников, чья яркая зелень все еще купалась в лучах, подобно тому, как дети на пляже, игнорируя строгие окрики родителей, продолжают плескаться в воде, даже посинев от холода.