— Это не сплошная ебля. Один раз за две тысячи страниц. Разве это сплошная ебля?

— Нет, но твердишь ты только об этом.

Змиев в этом саду не было, зато были мухи: на средней дистанции — расплывчатые пятнышки смерти, а вблизи — вооруженные участники движения за выживание с лицами-противогазами. Еще тут были шелковые белые бабочки. И огромные пьяные пчелы, пульсирующие шары, словно несущие свой собственный электрический резонанс; когда они врезались во что-нибудь твердое — ствол дерева, статую, цветочный горшок, — то звонко отскакивали назад: положительный заряд отталкивается положительным.

— Две тысячи страниц — столько, наверное, на это и уходило. Когда?

— Э… в тысяча семьсот пятидесятом. Да и то ему пришлось одурманить ее наркотиками. Угадай, что она делает потом? Умирает от стыда.

— И это должно выглядеть печально.

— Да нет. Она все лепечет о том, как она счастлива. Я буду, э-э… блаженно купаться в благословенных плодах Его прощения… в вечных покоях. Она очень буквально это понимает. Свое райское вознаграждение.

— Свое райское вознаграждение за то, что ее выебали, накачав наркотиками.

— Лили, это было изнасилование. На самом деле более-менее ясно, что она с самого начала была от него прямо-таки без ума. Они все трясутся при мысли о насилии. — Она уже начинала смотреть на него с пониманием, так что он продолжал: — В «Томе Джонсе» девушки могут ебаться — если они оторвы или аристократки. Молочница. Или достопочтенная хозяйка. Но Кларисса из буржуазной среды, поэтому приходится ебать ее, накачав наркотиками.

— Тогда ведь она будет не виновата.

— Ага. И может и дальше заявлять, что не хотела. В общем, две тысячи страниц она все-таки продержалась. Это миллион слов, Лили. Тебе удавалось продержаться миллион слов? Когда вела себя как парень?

Лили вздохнула:

— Шехерезада мне только что рассказывала про свою неудовлетворенность.

— Какую неудовлетворенность?

— Сексуальную. Естественно.

Закурив, он сказал:

— Она еще не знает, что красива?

— Знает. И про сиськи свои знает. Если тебе так интересно.

— И что она про них думает?

— Думает, что они в самый раз. Только теперь они очень чувствительны, и от этого неудовлетворенность еще больше.

— Сочувствую ей. Но все-таки. Через главу-другую появится Тимми.

— Может быть. Она только что получила письмо. Он не может оторваться от Иерусалима. Ох и сердита же она на него. Еще у нее большие надежды на Адриано.

— Кто такой Адриано?

— Не очень-то ясно ты выражаешься, — заметила Лили. — Ты же, наверное, хотел сказать: кто такой, на хуй, этот Адриано?

— Нет, не хотел. Ты, Лили, идешь по ложному следу. Кто такой Адриано?.. Ладно: кто такой, на хуй, этот Адриано?

— Вот-вот. Так больше подходит к твоему злобному взгляду. — Лили резко и коротко рассмеялась. — Он — скандально известный плейбой. И граф. Или станет графом в один прекрасный день.

— Все итальянцы — графы.

— Все итальянцы — бедные графы. Он — богатый граф. У них с папой у каждого по замку.

— Подумаешь. Я только вчера понял. В Италии повсюду замки. То есть каждые ярдов сто — замок. У них что, этот самый… период феодальных междоусобиц долго продолжался?

— Не особенно, — ответила Лили — она читала книгу «Италия: краткая история». — К ним все время вторгались варвары. Погоди. — Лили методично сверилась со своими записями. — Гунны, франки, вандалы, вестготы и готы. Потом Киты. Киты были хуже всех.

— Вот как? И когда же мы познакомимся с Адриано?

— Это как раз то, что ей нужно. Человек ее круга. А как тебе Перевал дьявола — пощекотал нервы?

На заднем сиденье «фиата» он поместился между Прентисс и Шехерезадой, в то время как Лили ехала в так называемом кабриолете (элегантном красном автомобиле с откидным верхом) с Уной и Кончитой. На заднем сиденье Прентисс не шевелилась, а Шехерезада на каждом крутом повороте клонилась к нему, падала к нему в объятия. Шел сильный дождь, и через Пассо-дель-дьяволо они всего лишь прорулили, поглазели на него в окошко. И все равно Кита захватило буйство чувственных впечатлений; он уподобился молодым людям Монтале, каждая из его желез превратилась в Джокопо, Джованни, Джузеппе. Ее рука и бедро время от времени начинали прижиматься к его руке и бедру. Ее золотистые ароматные волосы копной собирались на миг у него на груди. Неужели это — обычное дело? Неужели это что-то означает? Эй, Прентисс, хотелось сказать ему. Ты многое повидала. Так что все это значит? Смотри. Шехерезада все время…

— Мне понравилось. Настоящий серпантин, очень страшный.

— М-м. Страшный. Еще бы. Когда Додо втиснулась на переднее сиденье.

— И всегда со стороны обрыва — вот спасибо.

— Господи. Ты небось перепугался до ужаса.

В машине Кит говорил себе, что Шехерезада просто наполовину спит. И действительно, она отключилась на пару минут, прямо перед тем, как они повернули обратно; голова ее доверительно покоилась на его плече. Потом она рывком очнулась, кашлянула и взглянула на него через ресницы, улыбаясь своей непостижимо щедрой улыбкой… И все началось по новой, ее рука, прижатая к его руке, ее бедро, прижатое к его бедру. Что ты думаешь, Лили? Елки-палки, видела бы ты ее на днях в ванной. Очередная промашка с замком, Лили, и вот она, в голубых джинсах и лифчике. Что она хочет этим сказать? А может, ее привычное мышление еще отстает от фактов ее преображения. Порой она по-прежнему видит в зеркале во весь рост филантропшу-мышку в практичных туфлях и очках. А не крылатую лошадку в голубых джинсах и белом бюстгальтере с тончайшей голубой каемкой.

— Мне показалось, что Уиттэкер каждый раз, когда поворачивал влево, еле выруливал, — сказал он.

— Поэтому я с Уной и поехала. Ваша правая передняя шина, видно, совершенно спустила.

— Я все думал, машина просто прекратит борьбу и перевернется. А как тебе Перевал дьявола?

— Нормально. Кончита клевала носом. А крыша протекала.

Он закрыл глаза. Пчелы-задиры гудели и искрились. Он выпрямился. На него уставилась муха, замершая на каменной столешнице. Он отмахнулся от нее, но она вернулась, затаилась и уставилась. Череп и кости в миниатюре… В этом деле с Шехерезадой бабочки, как представлялось Киту, встали на его сторону. Бабочки: игрушки на празднике, кукольные вееры и платочки — безнадежные оптимисты, щебечущие мечтатели.

Кит знал — это было нетипично для двадцатилетнего (преимущество, проистекавшее из его своеобразных обстоятельств), — что умрет. Более того, он знал: когда этот процесс начнется, лишь одна вещь будет иметь значение — как шли дела с женщинами. Лежа при смерти, человек обшаривает свое прошлое в поисках любви и жизни. И это, мне кажется, правда. Масштабно мыслить Кит умел. Однако текущую ситуацию, текущий процесс — он видел зачастую в неверном свете.