У некоторых образы были невинно-порхающими, но очень быстро сменяющимися, как у той молоденькой коротко стриженной девушки, которая смеялась в телефон и все время подпрыгивала. Не мысли, а сплошной поток радостей, встреч и увеселений. У других — темными и страшными. Так, в голову одного парня, выглядевшего вполне нейтрально, протискивались бесконечные сцены насилия. Любому человеку, которого он видел, парень мысленно стрелял н голову и наслаждался тем, как тот падает. Труба, которая шла к голове парня, была огромной, страшной и раздутой, как кишка какого- то бизона.

Внезапно все трубы разом исчезли. Цепкая ручка отобрала у Ирки бинокль:

— Ну хватит, березка моя недорубленная, засмотрелась! А теперь и в зал пора. Вон уж свет гасят!

— Что это было? — с волнением спросила Ирка.

— Новая задумка Лигула… Ребятишки клиентов прикармливают! С прикормкой-то эйдосы лучше ловятся.

— А вам этот бинокль зачем? Вы же не…

— Это ты верно сказала. Нам, смертям, он особливо и ни к чему. Разнарядки-то сейчас дикие! Каждую секунду народ загибается! Пес его там разберет, что у кого на душе! Чикаешь себе и чикаешь, — равнодушно отозвалась старушка, и сердце у Ирки тревожно упало от этого объединяющего «нам» и отождествления ее с Мамзелькиной, точно Аида считала ее равной себе и не видела между ними никаких различий.

Да и другое напрягло Ирку. Прежде Мамзелькина всеми силами избегала слова «смерть» предпочитая туманное «менагер некроотдела». А тут почему-то ляпнула открытым текстом. А старушка-то ничего не делала случайно. Это Ирка уже усвоила.

Хотя билет у Ирки был куплен в партер, а Мамзелькина вообще не утрудила себя такой мелочью, как билет, она решительно повела Ирку в директорскую ложу, обычно стоявшую пустой. К ним, негодуя, устремилась одна из контролерш, но Аида Плаховна, коснувшись ее ручкой и участливо заглянув в глаза, спросила:

Что ж вы свирепствуете над людями. Ядвига Васильевна? Мы с внучкой легонькие. Стульчиков не пропрем!

— Не положено! — огрызнулась контролерша и вдруг изумленно распахнула рот, поняв, что ее назвали по имени.

— И-и, родная, хоть и не положено, а всех положат! Головушка-то как? Не болит? А то глядите: навещу череп недельку-другую!

Контролерша качнулась, сжала ладонями виски и ушла, едва ли понимая, куда. Мамзелькина зазвенела мелочью в невидимой копилке и сама закрыла двери.

Спектакль уже шел. Давали «Трех сестер» Чехова, причем вместо второй сестры был почему-то брат, ходящий в женском платье, а вместо первой сестры — манекен с накрашенными губами. Все слова и поступки имели сложную трактовку, о которой автор не мог даже мечтать, поскольку в его время такого чая не нюхали. Каждый из героев, даже второстепенных, вроде проходящего по сцене мужика с вилами, был обязательно в кого-нибудь влюблен и выражал это либо словами, либо движениями, либо особым плакатиком, который висел у него на спине. Плакатики эти, кстати, были почти у всех. На них, кроме дополнительной информации, содержалось и имя персонажа, что было удобно, потому что зрители не путались и знали, что эта девушка на самом деле офицер в капитанском чине, а этот мужчина с бородой — вовсе и не мужчина, и не с бородой, а образ кухонного шкафа, преломленный в сознании горничной.

Но все же главным украшением театра был оркестр, а главным украшением оркестра — роскошный дирижер с гривой, доходящей до середины спины, и руками, от которых ужасались скрипки и дрожали барабаны.

— Ну, перепелочка моя недобитая, чего тебе надо? Зачем встречаться хотела? — обрывая Иркино созерцание, резко спросила Мамзелькина.

Перекрикивая барабаны и торопясь, Ирка начала объяснять про Бабаню и под конец всунула в сухонькую ручку старушки тот самый страшный бланк С сомнением вытянув губы. Мамзелькина внимательно посмотрела на печать, а потом сразу на уголок, где карандашиком значилось таинственное «нсогсос». Ирка с Багровым решили, что это запись канцеляриста, сортирующего бумаги, которую он забыл стереть.

— Что это? Разнарядка? Чагой-то я такой бумажки не упомню!

— Она на мое имя! — крикнула ей на ухо Ирка.

— Ишь ты! Поверх моей головы скаканули! Заместо старшего менагера сразу меньшому написали! — ревниво отозвалась Аида Плаховна.

— И что теперь?

— А чта таперь? Получила письмо — так танцуй! Я-то, признаться, проще узнаю! Покойнички у меня в тетрахди появляются да еще в одном пергаменте заветном!

Занырнув птичьей ручкой в боковое отделение появившегося рюкзака, Мамзелькина достала ту самую «тетрахдь», больше похожую на упавшую в суп и наскоро просушенную записную книжку. Подула на нее, увеличила и стала листать, отвернув ее, впрочем, от Ирки.

— Да, есть такая Арбузова… Дотикали часики! Бери косу да коси! Какой у тебя там срок? Среда? Мне бы твои нагрузки! — позавидовала она.

Пока Мамзелькина листала книжечку, Ирка не отрывала от нее глаз, пытаясь понять, действительно ли Аидушка ничего не знала или коварно притворяется. Но определить что-либо по лицу старушки было невозможно. Плаховна оставалась такой же ехидно-приветливой и быстрой голоском.

Скрипки смолкли, подчиняясь рукам дирижера. Теперь обоим смертям приходилось умерять голоса.

— Арбузова — это… моя… бабушка, — прошептала Ирка так тихо, что сама себя не услышала. Зато Плаховна услышала все прекрасно и жалостливо зацокала языком.

— Вот зверье-то — внучке такое присылать! Совсем совесть потеряли! — сказала она, и на плечо Ирке легла ее цыплячья ручка. Прежде ручка эта была бывшей валькирии противна, даже омерзительна, но сейчас она была благодарна и за такое утешение. Внутри у нее, в верхней части груди, точно камень застрял. Сухие злые слезы жгли ей глаза.

— А если она… не пойдет на операцию? Я не пущу ее! Свяжу, спрячу! — выдохнула Ирка.

— И-и, родная! Гитлера вон в бункере прятали, да и то не убежали! Уж коли час кому пробил, так пробил!

— А если… — выпалила Ирка, смелея от этого почти дружеского объятия Мамзелькиной. — Если ни вы и ни я ее не… Просто нет, и все? А?

Аида Плаховна посуровела лицом:

— Как это — ни я и ни ты? Работу, что ли, не сделаем?

— Да! И плевать! — Ирка крикнула это так громко, что из партера к ним во множестве повернулись укоряющие лица.

Мамзелькина куриной своей лапкой сгребла Ирку за плечо:

— Нет, березонька! У нас в канцелярии так борщи не варятся… Велено — делай! Оно, конечно, можно под дурачка закосить! Унести какую-нибудь другую Арбузову, поохать: мол, поди их разбери, этих Арбузовых, все круглые, все на одно лицо! Вкалываю без выходных, света белого не вижу! — в голосе старушки появилась плаксивость, но легкая, намечающаяся, словно она чуть приоткрыла, а затем сразу туго закрутила слезный кран. — Так что, готова ты укокошить какую-нить другую Арбузову?

Ирка замотала головой.