столько всяких хороших чувств. Мне искренне жаль тех людей, кто ни разу в жизни так и не испытает этого удивительного ощущения умиротворенности и блаженства, когда после трудной, бессонной ночи ты видишь свою заставу — свой дом, где ждет тебя горячий завтрак, чистая постель и, главное, честно заслуженный отдых как награда за все твои волнения и труды… Скажете — примитивно, лишено высокого смысла? Тогда попробуйте сами. Это у моего деда есть такая расхожая шутка, а может, и не шутка вовсе. На вопрос, трудно ли тридцать пять лет отслужить в армии, он, в прошлом кадровый военный, неизменно отвечает: «Пустяки! Попробуйте сами…» Только здесь, на Курилах, я, кажется, начинаю постигать истинный смысл этих его слов. Что ж, недаром говорится, что самый трудный и самый прекрасный способ познания мира — это путь собственного опыта.

Прошел ровно месяц с того дня, а точнее, вечера, когда Рогозный представил меня личному составу заставы. Было это на боевом расчете, весьма торжественно. Николай Павлович постарался. А вот я сплоховал. До сих пор неловко. Стою перед строем, меня замполитом представляют, а у этого самого замполита щеки двумя красными яблоками пылают, и ничего он не может поделать с собой. Вот положение! «Как девица на выданье, — шутил потом Рогозный. — Ничего, не каждый день в должность вступаешь, это даже хорошо, что так волновался». Может, это и хорошо, но репутацию свою, считаю, подмочил крепко. Это факт. Ведь никому не закроешь глаза на то, как лейтенант пыжится из последних сил, стараясь казаться в свои неполные двадцать лет взрослым и солидным.

Вот так все и началось — с конфуза. А в общем, на заставе я уже освоился. Малость пообтерся. Правда, новые ремни все еще поскрипывают, как сказал бы мой дед. И местами сильно поскрипывают. Это я и сам чувствую. Но Рогозный — мужик мудрый. И терпение проявляет, и такт. Самостоятельность и инициативу тоже не сдерживает — пробуй, дерзай. Хотя другие на его месте не многим бы поступились: салага, мол, дров еще наломает. Знаю, встречал таких на стажировке. Да их и понять можно: кому рисковать охота, если можно и без этого? А Рогозный не испугался. Вот я и пробую. Окунулся с головой, и во все сразу. А точнее, не окунулся, а закрыл глаза и булькнул. Аж голова кру́гом пошла.

Занятия, граница, стрельбище, НП — все завертелось, как в калейдоскопе. В гору некогда глянуть, не говоря уж — на себя со стороны, как там все это у меня получается, и получается ли вообще. Иногда накрутишься за день, думаешь — только бы до постели добраться. А глаза закроешь — сна ни в одном глазу. Все взвешиваешь, анализируешь, сравниваешь: «А Стас бы не так сделал. А Витенька Тарантович так бы не поступил…» Словом, все не в мою пользу выходит. Хотя вроде бы правильно делаю, как учили, по конспекту. Правда, если вдуматься, то по конспекту тоже не жизнь. Да и нет такого конспекта, который на все вопросы готовый ответ бы дал. Вот хотя бы сегодняшний случай с медведем…

Выслушав доклад дежурного, отправляю на границу очередной пограничный наряд, пробегаю глазами поступившие за ночь телефонограммы и, прежде чем прилечь на пару часов отдохнуть, иду в столовую, откуда даже через закрытые двери сочатся умопомрачительные запахи свежеиспеченного хлеба. Наш повар-хлебопек Ульямиша, должно быть, только что снял ночную выпечку, и я живо представил себе гору круглых подрумяненных караваев на оцинкованном столе. Предвкушая приятное, спешу на этот запах.

В дверях столовой меня неожиданно останавливает голос Шарамка.

— Гляжу, — рассказывает он кому-то, — лейтенант уже рядом с медведем. Ну, думаю, крышка…

— А дальше, дальше что? — торопят Шарамка.

— А что дальше? Пришлось спасать лейтенанта…

Глупо. Ужасно глупо… Я отхожу от двери. В столовую не иду. В столовую идти стыдно, да и аппетит пропал. Погнался за дешевым авторитетом. Тоже мне герой!..

БУДНИ…

День в самом разгаре. Мой калейдоскоп раскручивается на полную катушку. Только поспевай.

Занятия по тактике. Тема — самоокапывание. Еще вчера за стрельбищем на взгорке я выбрал подходящее место — сухо, земля не очень твердая, да и бамбучник хилый, сантиметров на двадцать. Рассредоточив заставу и проведя по всем правилам инженерного дела трассировку местности, приступаю к практическим действиям. В глазах моего «доблестного войска» застывает недоумение, граничащее с паническим ужасом: неужели это я на полном серьезе заставлю их сию минуту, да еще на время, отрыть окоп полного профиля? Ничего, переживут. Отступать я не намерен. Достаю свой шанцевый инструмент под названием «лопата» и первым ложусь на землю. Поворачиваюсь на бок, изготавливаюсь поудобней, поднимаю вверх руку с часами и командую: «Начали!» Заработали дружно, почувствовал по ударам железа о землю, по шумному, энергичному дыханию соседа за спиной. Вот в чем сила личного примера! Не знаю, как коллеги, а дед бы меня похвалил. Это его наука: «Учи не сказом, а показом…» А землица здесь твердая, вся в корневищах, как в железной арматуре. Ничего удивительного. Вполне возможно, что целых тысячу лет к ней не прикасалась рука человека… Не прерывая работы, краем глаза наблюдаю за «доблестным войском». Кое-кто пробует сачковать.

— Мулев, в таком окопчике противник прострелит вам пятки!

— Товарищ лейтенант, а я использую естественные складки местности.

Находчивый парень, ничего не скажешь. За словом в карман не лезет.

— Хорошо, Мулев, потом я займусь с вами индивидуально, — отвечаю я под общий смех.

— Товарищ лейтенант, чувствую, индивидуально у меня не получится. Лучше я с коллективом, — в тон мне отвечает Мулев.

Опять дружный смех. Настрой ничего, интонацию, кажется, нашли.

— То-то, Мулев. Отрываться от коллектива нельзя…

Стрельбище. Всей заставой отрабатываем огонь по появляющимся целям. Рогозный — на исходном рубеже у телефона, командует показчиками, я — на огневом, руковожу стрельбой. В смене три человека, столько же показчиков там, в поле, в блиндажах, в ста пятидесяти метрах отсюда. У одного из них, а конкретно — у ефрейтора Трофимова, к уху привязана телефонная трубка. Рогозный командует: «Показать!», Трофимов дублирует его команду голосом (да так, что даже здесь, на огневом, слышно!), и все три мишени синхронно появляются над рыжеватыми брустверами блиндажей. Все поле перед нами до самого леса и справа, до тех пределов, где обрывается круто к морю, густо усеяно кустами жимолости с перезрелой уже, сморщенной ягодой темно-фиолетового цвета. И тут, на огневом рубеже, очередная смена тоже ложится прямо в жимолость, черня ею свои сапоги и обмундирование, — так много ее в этом году уродилось!

В тихие погожие дни, когда стрельбище отдыхает от наших выстрелов, здесь кормятся птицы