Из этих отчасти неясных предложений следует выделить отдельные моменты: страх как «симпатическая антипатия и антипатическая симпатия» указывает на внутренний конфликт в любви, в соответствии со словами Первого послания Иоанна о «несовершенстве в любви». На антагонистические тенденции указывает также и «скованная свобода». Взятые вместе, эти определения приводят к идее подавления любви. Если Ничто вызывает страх, то это ощущение может позволить нам путем рассуждений прийти к чувству одиночества, другими словами, к пустоте или неудовлетворенной жажде любви. Важна также связь страха с грехом и виной. Страх вызывает зло, а зло ведет к новому страху: с этим наука согласна. Стоит отметить: Кьеркегор не сумел ближе изучить прямое отношение чувственности и страха. Он смутно ощутил взаимосвязь, которую ныне проявляет глубинная психология. То, что страх может возникать как замена чувства вины – одно из самых проницательных наблюдений смелого датчанина, которого страдания, вызванные его собственным страхом, побудили к тому, чтобы сойти в глубины собственной душевной жизни, однако его же собственные ограничения помешали ему сравнить личные переживания со страхами других людей. Очень тонко подмечен и часто узнаваемый в страхе фактор удовольствия – один из тех, что и определяют страх. Кьеркегор говорит, что человек боится и избегает страха, но одновременно его любит и тонет в нем; страх завораживает, как взор змеи[43]. Тот, кто имел дело с невротиками, знает, насколько это мазохистское желание удовольствия осложняет исцеление и превращает потребность в страхе в добродетель, – хотя это и не значит, что восхваление страха неизбежно должно быть ошибко й.

Кьеркегоровская психология страха сама требует психологического разъяснения. Это творение автора, сказавшего о себе: «Я не человек. Я меланхолия на грани душевного расстройства»[44]; эта психология порождена страдальцем, развившим столь острую наблюдательность из-за тяжелого невротического страха. Отец украл у него детство, и он никогда не испытывал детских радостей; его силой вовлекли в христианство через благонамеренное насилие, и даже помолвка не смогла избавить его от меланхолии. Бог для него стал постулатом, измышленным в стремлении к самозащите, и в роковой момент жизни Кьеркегор ожидал, что Христос дарует ему победу над унынием. У него были догадки о происхождении страха и о пути его преодоления, но он не смог их ясно воспринять. И все же он, наверное, всегда будет ценен для тех, кому приходится бороться со страхом. Пути к спасению он указать не смог. Он и сам его не обнаружил.

Идя по стопам Кьеркегора, Хайдеггер также рассматривает страх не в психологическом аспекте, а в метафизическом и религиозном. Итоги очевидны для него самого, но неприемлемы для беспристрастных психологов, в чьих собственных переживаниях, сколь бы дотошно те ни изучались, не встретить страха, подобного тому, который испытывал Кьеркегор. Как и датский мыслитель, Хайдеггер различает страх и боязнь: последняя у него всегда направлена на опасный объект, а страх индивид испытывает тогда, когда чувствует, что ему угрожает некая внутренняя сущность[45]. «Причина страха просто в том, что человек пребывает внутри мира»[46]. Бытие вплоть до смерти, в сущности, является страхом. Единственная высшая ценность страха – в том, что он призывает нас обратно из бесформенного слияния со вселенной, то есть с неведомым, дает совести распознать чувство вины и указывает на трансцендентную реальность, которая является неотъемлемой частью бытия. Бури делает вывод: «Идеи Кьеркегора и Хайдеггера о страхе позволяют нам показать, как религиозное представление о сверхъестественном и непостижимом обретает нормативное качество. Такое представление оказывает отрицательное действие – из-за ясного разграничения, проведенного между ним самим и любой попыткой представить его безвредным, независимо от религиозного или нерелигиозного характера этой попытки; но у него есть и положительная функция, поскольку оно предоставляет ключ к характеру страха, который является частью настоящей религии, и спасения, заключенного в ней»[47].

То, что мы сказали о философско-религиозном отношении к страху у Кьеркегора, большей частью можно сказать и про Хайдеггера. Бытие в мире как таковое создает страх лишь у тех, кто склонен к страху из-за различных «блокировок»: их мы еще обсудим. И неверно считать, будто эта предрасположенность к страху должна непременно возникнуть из-за пребывания в мире как такового. Со смертью могут примириться многие, не только дети и старики. Люди могут даже приветствовать ее как друга, а порой готовы умереть за великое дело. С другой стороны, Хайдеггер заявляет, что причинами страха являются и нехватка любви, и чувство вины – которое, как мы видели, выражает собой нарушение любви к нормативной силе (Богу) (ср.: 1 Ин. 4:18).

Наиболее обстоятельно и успешно психологической проблемой страха занимался Зигмунд Фрейд. В своем самом раннем исследовании «О причинах отделения от неврастении определенного комплекса симптомов под названием “Невроз страха”»[48] (1895) он выводит патологические проявления страха, которые называет «актуально-невротическими», из подавленной сексуальности (в то время понимаемой в широком смысле), другими словами, из несовершенства, а точнее – из подавления любовной жизни, понимаемой как спонтанная активность. В «Общей теории неврозов»[49] (1917) Фрейд объясняет страх как реакцию «Я» на внутреннюю опасность, вызванную угрозой подавления. Наконец, в 1925 году он охарактеризовал страх как боязнь, а именно – как наказание инфантильных эдиповых желаний, которые толкуются не только как запретные желания любви, но и как ненависть (склонность к агрессии, садизм, стремление к разрушению), и в конечном итоге – как вину, вызывающую в сознании понимание грозящей кары[50]. Наряду с этим страхом, рожденным чувством вины и воспринимаемым как боязнь сурового наказания, Фрейд по-прежнему признает и реальный страх, а прежде всего тот, который на «Я» налагает «Сверх-Я». В данном контексте «Сверх-Я» примерно соответствует совести. Это совершенно нормальная форма страха; впрочем, она пагубно возрастает у невротиков.