– А, вот и ты! – донесся до меня веселый голос.

И вдруг я поняла, что именно он искал. Стало ясно, зачем ему ведерко и что в нем.

На заднем крыльце хранится запасная пара калош. Ноги у меня ходили ходуном, и я испугалась, что не смогу обуться, но мне и в голову не пришло выпустить ноутбук. Я держала его крепче, чем мать младенца.

Человек, убивший мою подругу и убивающий в эту минуту мой дом, затих внутри. Я знала, что он делает. Открывает газовый баллон на кухне; сначала вентиль идет туговато, а затем легко, даже слишком легко.

Это может показаться странным, но я спасала не себя. Я пыталась уберечь от смерти свою монографию, труд, посвященный древнему народу. Исчезни книга – и меня настигнет небытие; мои следы на песке сотрет равнодушная волна. Память сильнее смерти, но от меня не останется памяти.

Так что в руках у меня был не раскладной компьютер, а железный сундук, в котором заяц хранил в себе утку, утка – яблоко, а в яблоке была спрятана игла – мое бессмертие.

Я наконец справилась с калошами и побежала так быстро, как только могла – мимо флоксов, мяты и роз, задевая мокрые кусты жимолости. Я бежала, не оглядываясь. Со стороны, должно быть, это выглядело смешно: ковыляющая старуха, хватающая воздух ртом. Но мне казалось, я летела – летела прочь, унося свое единственное сокровище.

Сначала до меня донеслись испуганные крики, и только потом – страшный звук. Мой дом крепился сколько мог, он держался, не призывая меня, давая мне возможность уйти. Начни он кричать раньше – и кто знает, хватило бы мне сил покинуть его. Но старые стены затрещали лишь тогда, когда огонь подобрался к крыше.

Я перешла вброд подсохшее болотце и спряталась в перелеске. Из-за деревьев мне было видно, как пламя охватило весь дом. Он горел легко и весело. Грохотало, взрывалось искрами над рухнувшими балками и ухало. Кто-то кричал страшным голосом, перекрывавшим даже шум пожара, чтобы обливали деревья и забор: огонь не должен перекинуться на соседние дома. Мансуров тоже был там. Конечно, я не могла разглядеть издалека, что за люди суетятся вокруг дедушкиной дачи, но знаю точно, что был.

Машины пожарной службы приехали, когда тушить было уже нечего. Старый дом превратился в золу и дым; дым стелился над землей и где-то за пределами поселка медленно тянулся в небеса.

К полуночи все стихло. Пришла ночь и подоткнула синее одеяло своим неразумным детям. Только сейчас я заметила, что стою в одной калоше: на правой ноге болтался мокрый носок. Она утонула в жидкой грязи; болото взяло у меня свою дань.

Надо было идти к людям, но я медлила. Давай же, выбирайся из леса! Объяви, что жива, расскажи о том, что случилось!

Я подбадривала себя, зная, что ничего подобного не произойдет.

Дело было в калоше.

Выйти к людям растрепанной старухой с грязной босой ногой? Я представила, как бреду по дороге, выискивая светящиеся окна, как меня облаивают собаки… Ох, нет! Об этом будут рассказывать! А вдруг меня сфотографируют? Чей-нибудь сын или внук-подросток не удержится от искушения запечатлеть старое чучело и выложить в сеть. Боже, какой стыд…

Мои рассуждения показывают лишь одно: я была не в себе. Но в тот момент мне казалось, что я соображаю на редкость здраво.

Что же мне делать?

Удивительно, как тончайшие, еле видимые нити нашего прошлого сплетаются, чтобы проложить канатную дорогу над бездной. Невозможно узнать заранее, из чего она возникнет и возникнет ли вообще. Знания, казавшиеся ненужными, случайно брошенные фразы, чужие истории, забытые воспоминания…

Я сижу с дедом на берегу реки. Плакучие ивы полощут в быстрой воде свои ветви. Их листья и сами похожи на рыбок, узких рыбок с серебристыми спинками; они смешливо шелестят на ветру.

– Забрасывай плавно, веди руку вот так, вот так…

От поплавка расходятся круги.

Большая рука деда на моем плече. Под коленкой чешется комариный укус. На всей земле нет никого, кроме нас двоих, бережно укрытых пологом ветвей, и молчаливой рыбы в речной глубине.

Поплавок резко дернули с нашей стороны мира туда, в водяное зазеркалье.

– Анюта, клюет!

Мы опускаем одну за другой в ведро плотвичек и сердито раздутых ершей, золотых губастых карасиков и длинную, как ножик, чехонь, отливающую на солнце стальным блеском. На исходе часа дедушка вылавливает язя с алыми плавниками.

– Когда мы поймаем большую рыбу? – спрашиваю я.

– Сома? Щуку?

Я не знаю, как выглядит сом. Мне хочется выудить такую шипастую зверюгу, чтобы пришлось нести ее вдвоем, чтобы меня фотографировали для газеты, как дедушку, чтобы мама с папой восхищались бы, и все соседи тоже. Я – маленький бездарь в талантливой семье. Вслух так никто не говорит, конечно. «У ребенка пока нет выраженных способностей». Это «пока» дает мне шанс – по правде сказать, ничтожный. Дедушка в семь лет уже чертил планы крепостей, а мне в девять не удается даже нарисовать кошку так, чтобы ее не приняли за бегемота.

– Самая хитрая рыба живет знаешь где? – спрашивает дед. Глаза его загадочно блестят. – Под корнями. Да-да, прямо здесь.

Я смотрю под ноги. Крепкие ивовые корни держат нависающий над рекой берег, держат меня и деда. Под ними, там, куда не заглянешь и не забросишь удочку, подводная нора, а в норе сидит огромный сом. Никто его не отыщет!

От восторга и ужаса у меня захватывает дух. Так бывает на качелях, когда взлетишь высоко-высоко.

– Мы его поймаем?

– В другой раз, мой милый.

Дедушка гладит меня по голове.

Я знаю, сом – под нами. Слышит, как проседает под нашей тяжестью сырая почва. Все мои знания о мироустройстве растворяются, точно хлебный шарик в воде, и на целую неделю моим сознанием завладевает геоцентрическая система мира. К черту черепаху! К черту слонов! Мы все плывем на спине гигантской рыбы, что шевелит усами и беззвучно хохочет, разевая зубастую пасть. Солнце вращается вокруг рыбы, и звезды, и я вращаюсь тоже.

Через неделю дедушка принесет с мусорной кучи двух ежат, и я позабуду о рыбалке. Но пока мой хитрый сом прячется там, где никто не догадается его искать.

Я сняла вторую калошу и швырнула ее, не целясь, в сторону болота. Затем подняла ворот поношенной фланелевой рубашки и побрела, подслеповато вглядываясь в траву под ногами, к коттеджу Мансуровых.

4

Никто не знает, на что в действительности способен. Крадясь в темноте по чужому саду, я полагала, что меня убьют холод и страх. Моя подруга была мертва, мое пристанище – уничтожено. Бог мой, мне семьдесят лет! Старость – это беспомощность, а беспомощность – это гибель.

Но, оказавшись под окнами Мансуровых, я забыла о возрасте. У меня внезапно появился союзник, и этим союзником был большой уродливый коттедж.

Упоминала ли я, что он велик? Его строили в расчете на две семьи. Но владельцы исчезали, а их длинноногие жены сменялись хваткими бабами с прищуренными глазами – в точности как у собаки Сардоржона, когда она грызет кость. Наконец в коттедж въехал восточный человек в пестром халате до пят, назвавшийся почему-то Ильей.