Однако только пошли они в новом своём обличье вдоль лысковских пристаней и пристанских лабазов и амбаров, приглядывая, что да что в них да как лежит, что грузят-разгружают, — а навстречу три драгуна шествуют, во всех крепко вглядываясь: в грузчиков, в отъезжающих-приезжающих, в бурлаков. Прошли и ещё не скрылись, а следом ещё три драгуна. Никогда столько не бывало. И новые ещё издали уставились на их компанию и чтой-то переговаривались, потом один — хоп! — и побежал обочь мимо и на них нарочито не глядит, а оставшие двое всё глядели неотрывно — Иван уж следил, и Камчатка, и Жузла. Побежавший-то побежал догонять тех троих, прошедших сначала, и там шумнул им, не добежав, чтоб вернулись, и делал знаки, чтоб быстрей, а они, видно, сразу не поняли зачем, и в этот миг Иван скомандовал: «Рассыпсь!» — и они, все семеро, без паники, мгновенно рассыпались в разные стороны, а драгуны, не зноя, кого нужнее ловить, задёргались, закрутили башками. Двое, правда, бросились меж амбарами за торкнувшимся туда Тощим, а остальных потеряли. Камчатка так просто присел, потянув и Ивана вниз, даже промычал: «Увидимся на последнем ночлеге. Когда буду ехать в телеге». Что это означало, Иван не понял. Камчатка любил сказать складно, «под него», но выходило часто складно, да неладно.

Мимо на широкую расшиву, на которой уже было полно народа, по дощатому настилу загоняли с дюжину коров, а те ошалели от пристанского многолюдья, суеты, гама, криков. Они упирались, мычали, рвались в стороны, погонщики дубасили их палками. С этими коровами Иван и ушёл на ту расшиву в плотную толпу, сжатую скотиной, — и поплыл обратно в Макарьев. А там тоже узрел вдалеке приближающихся драгун. Его ли, их ли искали-ловили или кого ещё, но только не было прежде в Макарьеве такой лютой облавы, откуда и драгун-то понабрали без счета. Добро ещё неподалёку торговая баня дымила. Юркнул туда, а там полез, конечно, и в парилку, потому что парилка была ему временами даже отрадней и слаще, чем добрая баба или выписка. С каким-то кряжистым мужиком с двумя вениками посандалили друг дружку так, что казалось, вот-вот нутро спекётся или уши обгорят от жара, который нагнали. Другие парильщики только нос совали, да охали, да крякали, да на нижний полок на мгновенье присаживались — и пулей долой. А один тощий старик ещё восторженно выкрикнул: «Богатыри!» — раза три там же, внизу, махнул веником, но тоже исчез. Кряжистый мужик звал потом Ивана «маленько того с облегчения!», но он сказал, что «терпеть не с руки — ждут пироги». Оделся, осторожно выглянул на волю, а прямо против банной двери стоят четверо драгун с офицером. «Неуж меня ждут?!» Метнулся назад. В предбаннике, на счастье, никого. Сбросил с себя всё, включая исподнее, завязал в узел и под лавку, за оббитые мокрые веники — и нагишом снова в дверь с криком-причетом:

— Обокрали! Обокрали! Незнамо какие люди! Деньги! Платье! Пашпорт!

Офицер к нему:

— Кто таков?

— Московский купец.

— Эй, солдат, дай-ко ему свой плащ прикрыть срамоту!

Иван завернулся в красный драгунский плащ, и его повели на гобтвахту, расспрашивая, может, он запомнил кого, кто вместе мылся, и сколь было денег-то, какое именно платье. «Опять на гобтвахту!» — весело подумал Иван.

А там и полковник Редькин был нынче на месте — маленький человечек в тугом зелёном мундире с округлой головой, действительно смахивающей на редьку, только очищенную — белую-белую, Иван даже хотел сказать, что очень любит редьку с маслом и с квасом, но, слава Богу, удержался. Круглые светлые глазки полковника жёстко кололи, нижняя выпученная губа презрительно кривилась, пока он слушал то, что Иван уже объяснял драгунскому офицеру. Явно ничему не верил. Спросил, кем был дан ему пашпорт.

— Из Московского магистрата, — сказал Иван.

Редькин позвал подьячего. Покой, где это происходило, был длинный, с четырьмя столами в ряд. Редькин сидел у первого, не за самим столом, а в кресле перед ним, а этот подьячий, тоже небольшой, но жирненький, лоснящийся как колобок — за последним. Мигом подкатился, и Редькин приказал допросить Ивана ещё и письменно с пристрастием. Пошли, сели, Иван говорил, говорил да и вставил:

— Будет тебе пуда два муки с походом шёлковым.

У приказных мукой в подношениях называли дорогие кафтаны, а походом — камзолы. И глазом не повёл подьячий, но жирной головой чуть качнул — слышал, мол.

А тут дверь сбоку отворилась, и вошёл тот рыжеватый драгун, от которого Иван вчера ушёл из нужника и который поднял тревогу. Иван согнулся на табурете дугой и стал как другой, даже рожу скосил до полной неузнаваемости, будто он какой косой и придурковатый. Хорошо, что подьячий продолжал писать и не взглянул на него в этот момент — перепугался бы. А рыжеватый глянул, да что там глянул — оглядел, но... не признал. Иван тоже на него нагло глянул неузнаваемым косым тупым взглядом, думая при этом: «Господи, словно сто лет прошло, а было лишь вчера!..»

Слава Богу, ушёл драгун.

А Редькин и письменному дознанию не поверил, велел вести Ивана в ряды к московским купцам, чтоб кто-нибудь подтвердил, что он из них. Да не один.

Пошли. Жара. Есть охота.

— Жрать пора, а мы работаем ногами, когда легче работать животами.

Подьячий кивнул. Завёл его к знакомцу, торгующему в питейном ряду, и часа через два уже знал, что на ярмарке ловят теперь сразу нескольких лютых воров разбойников, среди коих есть и бежавший намедни из тюрьмы, вроде бы про прозванию Каин, из московских, сказывают.

— Страсть как ловок и шибко белозуб — навроде тебя.

В заплывших свинячьих глазках подьячего светилось одно лишь великое блаженство от обильной выпивки и еды. Пухлые ручки блестели жиром, и он то и дело облизывал пальцы. Вдруг вздел указательный вверх:

— Полковник там... клятву дал... ярманку вычистить... извести всех... Дельный батальон новых вызвал... драгун... И ночью пойдут...

А ещё через недолгое время этот вмиг вроде протрезвевший подьячий, чуть склонившись, мягким голосом доложил Редькину, что спрашиваны в рядах четыре московских купца и все твёрдо заявили, что Иван доподлинно из них, из второй гильдии. Редькин выдал ему новый паспорт, на два года — Ивану Осипову.

Но оставаться тут дольше было всё равно нельзя, опознать могли каждую минуту. И потому прямо с гобтвахты он двинулся опять к Волге, к парусникам, и вскоре, ещё до сумерек, высокая двухмачтовая барка отвалила от берега и понесла его вверх, к Нижнему Новгороду, где их компания, по предварительному договору, должна была встретиться-собраться в Кунавине или за Верхним базаром. С Батюшкой всё сорвалось, и что делать дальше, пока не придумывалось. Сидел, скрючившись, на корме в спящем народе, будто тоже спал, а сам думал и думал.

А в Петергофе под Санкт-Петербургом в императорском дворце в следующее утро были распахнуты все окна, и возле каждого стояли по два-три заряженных ружья. С моря дул сильный ветер, нарочно крепко подвязанные шторы и портьеры отчаянно парусили, бились, хлопали, трещали, рвались. В некоторых покоях со свистом завывали сквозняки, но огромная дородная медленная Анна Иоанновна не обращала на это внимания, переходила от окна к окну, брала подряд каждое ружьё, легко и лихо вскидывала их и палила через окна, и вокруг дворца над стрижеными куртинами, аллеями и фонтанами кувыркались, разлетались в клочки и клочья ласточки, воробьи, вороны, галки, и ветер нёс и нёс, крутил и крутил большие и мелкие, серые, и чёрные, и рыжие, и кровянистые куски птичьих тел, крыльев, клювы, лапки, перья, пёрышки, пух.