которой надоело смотреть, как я отвлекаю от работы ее слугу, пустила свою лошадь рысью, причем произошло это в таком месте, где, по мнению лошади, прежде ей никогда не приходилось переходить на рысь. Другая лошадь решила, что ей предложили побегать наперегонки, и перешла на тот же аллюр. Если бы мы с Димитрием поговорили еще пару минут, то дамы успели бы удалиться на нежелательное расстояние. Димитрий помчался за ними вдогонку, и я услышал, как госпожа Саймонс сказала ему по-английски:

— Не отходите от нас. Я англичанка и желаю, чтобы меня обслуживали как положено. Я плачу вам не за то, чтобы вы беседовали со своими друзьями. Кто этот грек?

— Это немец, сударыня.

— О!.. Что он здесь делает?

— Он собирает травы.

— Значит, он аптекарь?

— Нет, сударыня, он ученый.

— О!.. Он говорит по-английски?

— Да, сударыня, он говорит, причем очень хорошо.

— О!..

Каждое «О!» было произнесено старой дамой в отдельной тональности, однако высоту их звучания я не смог определить, поскольку не разбираюсь в музыке. Незначительные изменения тональности свидетельствовали о том, что с каждым полученным ответом я как бы возвышался в глазах миссис Саймонс. Тем не менее она не удостоила меня ни единым словом, и я поплелся в хвосте кавалькады, стараясь не нарушать заданную дистанцию. Димитрий больше не осмеливался общаться со мной и шагал ссутулившись, словно военнопленный. За все время он лишь пару раз позволил себе бросить на меня взгляд, смысл которого в переводе на французский язык звучал примерно так: «Эти англичанки много о себе полагают!»

Мисс Саймонс ни разу не повернула голову в мою сторону и оставалось лишь гадать, чем именно ее уродство отличается от уродства Фотини. Следя за ней, мне мало что удалось разглядеть, не рискуя показаться нескромным. Молодая англичанка показалась мне высокорослой и прекрасно сложенной. У нее были широкие плечи, а талия выглядела округлой, как тростник, и казалась гибкой, как камыш. Созерцание ее шеи напомнило мне, как истинному натуралисту, шеи лебедей в зоологическом саду.

Мать девушки обернулась и о чем-то с ней заговорила, побудив меня ускорить шаг в надежде услышать голос дочери. Кажется, я уже говорил вам, что любопытство — это моя страсть. Я поспел как раз вовремя и успел прослушать обрывок их разговора.

— Мэри-Энн!

— Да, мама?

— Я голодна.

— Неужели, мама?

— Да, это так.

— А мне, мама, жарко.

— Неужели?

— Да, это так.

Вы, наверное, подумали, что этот чисто английский диалог меня рассмешил? А вот и нет, сударь. Он меня очаровал. Голос Мэри-Энн, пройдя не знаю каким путем, проник в сам не знаю какое место моего существа. Ясно было одно: слушая его, я испытал сладостное волнение и даже слегка задохнулся, причем самым восхитительным образом. Ни разу в жизни мне не приходилось слышать столь юного, свежего и звонкого голоса, звучание которого напоминало переливы серебряного колокольчика. Поверьте, если бы на крышу дома моего отца обрушился золотой дождь, его звучание показалось бы мне не таким приятным, как звук ее голоса. «Как печально, — подумалось мне, — что птицы, обладающие самыми мелодичными голосами, всегда отличаются самой непривлекательной внешностью!» В тот момент я боялся посмотреть ей в лицо, но одновременно умирал от желания заглянуть под ее вуаль. Вот видите, какую власть надо мной имеет присущее мне любопытство.

Димитрий намеревался накормить путешественниц завтраком в караван-сарае Каливии. Эта продуваемая ветром харчевня построена из плохо подогнанных досок, но зато в ней в любое время года вам предложат бурдюк смолистого вина, бутылку анисовой ракии, пеклеванный хлеб и яйца, а также зарежут в вашу честь целый полк почтенных несушек, которые после смерти в полном соответствии с законами переселения душ превращаются в молоденьких цыплят. Но, к сожалению, караван-сарай был пуст, а дверь в него была заколочена. Узнав об этом, миссис Саймонс закатила Димитрию страшный скандал, а поскольку при этом она все время оглядывалась назад, я успел увидеть ее лицо, острое, как лезвие шеффилдского ножа, а также два ряда зубов, напоминавших частокол. «Я англичанка, — несколько раз повторила она, — и имею право есть, когда голодна».

— Мадам, — жалобно отозвался Димитрий, — через полчаса вы сможете позавтракать в деревне Кастия.

К тому времени я уже успел позавтракать и мне оставалось лишь предаваться унылым размышлениям по поводу отталкивающей внешности миссис Саймонс и бормотать сквозь зубы афоризм из учебника латинской грамматики Фрогмана: «Какова мать, такова и дочь. — Qualis mater, talisfilia».

Дорога между караван-сараем и деревней просто ужасна. Это даже не дорога, а узкая тропа, вьющаяся между отвесной скалой и пропастью, взглянув в которую закружится голова у любого, даже у серны. Миссис Саймонс, прежде чем ступить на эту дьявольскую тропу, ширины которой едва хватало, чтобы лошади было куда поставить все четыре копыта, спросила, нет ли какой-нибудь другой дороги. «Я англичанка, — сказала она, — и не имею привычки сваливаться в пропасть». В ответ Димитрий с большой похвалой отозвался об этой дороге. Он уверял, что в королевстве легко отыщутся дороги, которые в сто раз хуже, чем эта. «Тогда, — не унималась почтенная дама, — вам придется вести мою лошадь под уздцы. Но как быть с моей дочерью? Лучше ведите лошадь моей дочери! Но ведь нельзя допустить, чтобы я свернула себе шею. Не могли бы вы вести двух лошадей одновременно? По правде говоря, эта тропа просто отвратительна. Я готова признать, что для греков она достаточно хороша, но только не для англичан. Не так ли, сударь?» — добавила она и благосклонно обернулась в мою сторону.

Итак, я был представлен. Не знаю, было ли это сделано по правилам. В сложившейся ситуации на помощь мне пришел популярный персонаж средневековых романов, которого поэты XIV века именовали Опасностью. Я поклонился со всей доступной мне элегантностью и по-английски ответил:

— Сударыня, дорога не так плоха, как может показаться на первый взгляд. Ваши лошади держатся на ней вполне уверенно. Я это знаю, потому что мне доводилось ездить на них. В конце концов, с вами не один, а два проводника. Если вы позволите, Димитрий будет сопровождать вас, а я — молодую леди.

Завершив свой монолог, я не стал дожидаться ответа и решительно подошел к лошади Мэри-Энн, взял ее под

уздцы и посмотрел на девушку. В тот же момент ветер откинул голубую вуаль, и я увидел ее лицо, показавшееся мне самым очаровательным из всех лиц, способных взволновать душу немецкого натуралиста.

Один чудесный китайский поэт, знаменитый А-Шоль, утверждал, что каждый мужчина носит в своем сердце четки, собранные из