В возрасте двадцати лет Кьеркегор занимает жизненную позицию эстета-романтика и демонстрирует некоторую беспечность. Он становится завсегдатаем харчевен, влезает в долги, появляется в злачных местах, где женская добродетель имеет свою цену, развлекается тем, что ставит случайных знакомых в тупик самыми разнообразными парадоксами – одним словом, плывет по течению жизни. В тот период его страстью, почти даже образом жизни, становится театр. Разве между философией и пошлостью нельзя поставить знак равенства? Разве детей не учат читать с помощью букваря, разве они сначала не читают сказки? Если в основе нашего воспитания лежит великое искусство читать по складам и слагать предания, то мозги каждого из нас битком набиты детскими считалочками и всякой чепухой. Ничто не в состоянии превзойти мечту!

Подобным играм разума он нередко предавался в кафе, а в опере находил мотивы, позволяющие мечтать и дальше. Прогуливаясь по улицам Копенгагена, Кьеркегор наблюдал за дамами. Каждая из них представляла собой экзистенциальную возможность. С дочерью капельмейстера, к примеру, жизнь превратилась бы в сплошную музыку, пение и концерт. По воскресеньям после обеда в гостиной играл бы камерный оркестр. А вон с той красавицей, с пышными бедрами и выдающейся грудью, те же самые воскресенья были бы наполнены истомой… А вот с этой… а вон с той! Великолепие и божественное начало эстетики мыслимы только рядом с красотой: взгляд проказницы, капризно надутые губки, трогательный румянец щек. Как искушенный эстет Кьеркегор не торопился делать выбор. Наблюдать за дамами, оставаясь в подвешенном состоянии между всеми имеющимися в наличии возможностями было куда интереснее. Он гулял дальше, чувствуя, что возвышается над миром, и понимая, в какой уникальной экзистенциальной ситуации оказывается человек, не желающий выбирать. Если замереть в возможном, все представляется внове. В нем нет места ни привычкам, ни работе, ни семье. «Эстетик» может сотворить себя, опираясь лишь на собственное воображение, его жизнь становится книгой, «романом, представляющим для него огромный интерес», если воспользоваться выражением Гектора Берлиоза. Свои миры Кьеркегор сотворял и разрушал по собственной прихоти, каждый раз иронично посмеиваясь. Воля философа не подчинялась никаким законам, так что его жизнь приобретала все более «поэтичный» характер. Он без конца ссылается на значимые фигуры эстетизма, в первую очередь на Дон Жуана. В конечном итоге этот испанский обольститель, славный своими многочисленными завоеваниями, мыслитель и стратег эротического желания, чествует печальное одухотворение плоти. Его понял Моцарт, чья музыка драматизирует эфемерность чувственности, мимолетное мгновение поцелуя или любовного экстаза. Жить ради одного-единственного мгновения – одна из отличительных стадий эстетического этапа. Поскольку за наслаждение, которое длится лишь миг, потом следует заплатить большую цену в виде наказания, то «эстетик», стремящийся к усладам, вынужден искать все новых и новых развлечений подобно Дон Жуану, которого, не успевает он насладиться одной женщиной, неизбежно влечет к другой, затем к третьей, потом еще и еще. Он их не выбирает и останавливает на них свой взгляд не потому что они обладают определенными качествами или же отличаются особенной физической утонченностью,

«Каждую девушку Дон Жуан считает самой что ни на есть обычной , но объектом желания этого обольстителя является как раз не исключительность, а заурядность – то, что объединяет его очередную жертву с другими представительницами прекрасного пола».

Но Кьеркегор обращается к примеру не только Дон Жуана, но и Фауста, в чьем лице нас встречает ненасытная чувственность, мятущийся разум, ученый, пришедший к заключению, что единственная уверенность, которую можно обрести, изучая окружающий мир, это уверенность в нашем полном невежестве – начало и конец, альфа и омега человеческого знания. А то, что помещается в промежутке между ними, служит только для того, чтобы указывать нам на наши ошибки. Сомневаясь в идеале, Фауст пытается отыскать в эстетической жизни временную меру, паллиатив:

«Он цепляется за любовь, но отнюдь не потому что верит в нее, а потому, что в любви присутствует некий момент настоящего времени, в котором он может на мгновение обрести покой, а вместе с тем и стремление, увлекающее за собой и отвлекающее внимание от тщеты и пустоты его сомнения»[15].

Он больше не желает мысленно возвращаться к старому, ему подавай непосредственность, которую он обретает в Маргарите, духовно чистой девушке, ведущей самый обычный и естественный образ жизни. «Эстетик» всегда ликует при виде юности и запечатленного в ней краткого мига вечности. У него есть лишь стремление выйти за рамки человеческой природы, отказ делать выбор между различными возможностями, которые предлагает жизнь, желание с помощью иронии указать на пропасть между природой человека и идеалами, которые им движут, вечный поиск чувственных наслаждений, безразличное отношение к добру и злу – на эстетическом этапе утехи становятся главной и единственной целью.

Кьеркегор был слишком меланхоличен, чтобы надолго задержаться на стадии «эстетика».

Да, он действительно любил наслаждения, но при этом остро чувствовал пустоту и тоску, которые неизменно заключает в себе подобный образ жизни. Тоску и даже крах. Утехи без конца сменяют друг друга и слишком мимолетны. Женская красота длится одно только утро, «подобно розе, увядая уже днем», как говорил Ронсар. В итоге «эстетику» остается либо довольствоваться этой недолговечной красотой, либо без конца пытаться каждый день переживать новый рассвет. Этот извечный поиск наслаждений и удовольствий становится смыслом всего существования «эстетика». Другой человек для него не цель, а лишь возможность немного отвлечься. «Эстетик» ограничивается лишь тем, что ему интересно, без конца оказываясь то в одной интересной ситуации, то в другой. А тот, кто в этой жизни стремится исключительно к удовольствиям, очень быстро начинает испытывать мучительную боль, глядя на быстротечность дней перед лицом его безграничных желаний. И вот он уже низвергнут в пучину тревоги и страха, к которой в конечном итоге и сводится вся жизнь «эстетика».

Поскольку он всегда идет на поводу у прихотей своей чувственности, его существование приобретает случайный характер. Он не знает, к чему приведут эти капризы. Накал его усилий, направленных на безудержный поиск утех,

есть не что иное, как тревога, одну из самых интересных форм которой Кьеркегор называет демонической – когда «эстетик» боится добра, боится вечности, боится совершать в жизни хорошие поступки. Демоническая тревога выдает не столько состояние греха, сколько в некотором смысле настойчивую склонность ко злу, находящую свое выражение в меланхолии, и порождает мрачный нрав. Тот, кто живет одним мгновением, боится содержащихся в добре обещаний и возможностей: добро представляет собой непрерывность, в то время как демоническое начало – пустоту, тоску и квинтэссенцию жизни «эстетика» в форме безграничного страха, неутолимой жажды все новых и новых наслаждений, на фоне которых душа, все время деформируемая наслаждениями, замыкается в себе.