При производстве в офицеры, перед выходом в часть, Р. Ф. Унгерн-Штернберг, как и абсолютно все выпускники военных училищ Российской империи, подписал следующий документ: «Я, барон Роман Федорович Унгерн-Штернберг, даю сию подписку в том, что ни к каким масонским ложам и тайным обществам, Думам, Управам и прочим, под какими бы они названиями ни существовали, я не принадлежал и впредь принадлежать не буду и что не только членом оных обществ по обязательству, чрез клятву или честное слово не был, да и не посещал и даже не знал об них, и чрез подговоры вне лож, Дум, Управ, как об обществах, так и о его членах, тоже ничего не знал и обязательств без форм и клятв никаких не давал». Как отмечает В. Г. Черкасов-Георгиевский, подобное обязательство оставалось неизменным с первой половины XIX века. Разумеется, никаких гарантий от участия офицеров в тайных обществах и нелегальных организациях подобная подписка не давала, да и дать не могла. Примеров тому, к сожалению, — великое множество.

Однако ниже у нас еще будет повод поговорить о данном документе, а пока барон Р. Ф. Унгерн отправляется в 1-й Аргунский казачий полк. Согласно послужному списку барона, к месту дислокации полка Унгерн прибывает 27 июля 1908 года и назначается младшим офицером 2-й сотни. Мы помним о желании Романа Унгерна проходить службу в кавалерийских частях, однако для выпускника пехотного училища одного желания было мало. По воспоминаниям сослуживцев Унгерна по Аргунскому полку, кавалерийская подготовка молодого хорунжего явно хромала. В Павловском училище преподавались общие основы кавалерийского дела, юнкера занимались выездкой в манеже, но все тонкости кавалерийской езды, а тем паче рубки, джигитовки им были практически неизвестны.

Тем не менее Унгерну повезло — командиром его сотни оказался замечательный мастер верховой езды и вообще кавалерийского дела сибирский казак Прокопий Петрович Оглоблин, позже ставший генерал-майором белой армии Верховного правителя России адмирала А. В. Колчака. Благодаря Оглоблину Унгерн быстро изучил езду и рубку и считался в полку одним из лучших — как наездников, так и рубак. «Ездит хорошо и лихо, в седле очень вынослив» — так характеризовал его командир сотни. В устах потомственного кавалериста-казака Оглоблина такая характеристика стоила дорогого.

1-й Аргунский полк дислоцировался в Цурухае, недалеко от монгольской границы. Изысканных и утонченных развлечений от офицеров казачьего полка, расквартированного в глухой забайкальской степи, естественно, ожидать не приходилось. Свободное от службы время холостые офицеры, как и офицеры всех времен и армий мира, делили между охотой (особым успехом у офицеров пользовалась, в частности, охота на лисиц, которую Унгерн очень полюбил и стал ее знатоком) и вполне заурядными пьянками. Так, один мемуарист, довольно неблагожелательно настроенный к барону, вспоминал, что, с одной стороны, «Унгерн был прекрасно воспитанный, тихий, застенчивый молодой человек, особенно стеснявшийся в присутствии дам», а с другой — «он был очень беспокойный офицер, причинявший массу неприятностей командному составу. Его пристрастие к спиртным напиткам не знало границ. И в опьяненном виде становился другим человеком, совершенно нетерпимым в обществе».

Претендующий на объективность в своем изложении биографии барона Унгерна М. Г. Торновский так пишет о первых служебных шагах молодого казачьего офицера: «Первые служебные шаги хорунжего Унгерна в полку не были блестящими: много пил, был буйным во хмелю, с товарищами близко не сходился, не любил повседневной размеренной жизни. Безудержно вспыльчивый, замкнутый, гордый, самолюбивый, в умственном отношении стоял выше среднего уровня офицеров-казаков, жил в стороне от полковой жизни». В этом описании все до боли знакомо, все узнаваемо. Русская провинциальная, а в особенности гарнизонная жизнь представляла (и представляет до сих пор) серьезное испытание для любого неординарного, выходящего за пределы простых, естественных интересов образованного человека. Лекарство, коим лечится провинциально-гарнизонная тоска, также известно и, увы, совсем неоригинально.

О буйствах Унгерна во хмелю легенды продолжали ходить и десятилетия спустя. Следует также отметить, что от своей страсти к алкоголю прежде всего пострадал сам барон. Позже он сам признавался, что «напивался до белой горячки». Инциденты, связанные с поступками Романа Федоровича под воздействием алкогольных паров, служили поводом к взысканиям начальства, арестам, сказывались на продвижении по службе. Под конец жизни Унгерн сделался абсолютным трезвенником, спиртные напитки и наркотики не употреблял совершенно, пьяных категорически не переносил. Уличенных в пьянстве офицеров и солдат по приказу барона сажали на лед, загоняли в холодную воду «до полною вытрезвления», наказывали бамбуковыми палками — ташурами. Застигнутых «за распитием» по приказу Унгерна без шинелей отсылали на всю ночь в пустынные места, где им дозволялось лишь развести костер. Только на следующий вечер провинившимся было позволено возвратиться в свои части. Помилованного пьяницу барон спрашивал: «Ну что, думается мне, кружка горячего чаю будет для вас теперь вкуснее ханшина?» И добавлял: «Ну то-то же, ступай и не пей больше!»

Разумеется, в таком отказе от искусственных стимуляторов было осознание собственной слабости перед воздействием алкоголя. И в то же время для идеалиста Унгерна употребление алкоголя было совершенно невозможно и по другой причине: в то время когда гибла величайшая империя, когда велась беспощадная борьба с абсолютным злом, воплощенным в большевизме, когда жертвовать приходилось буквально всем (родственными связями, товарищескими привязанностями, супружескими отношениями), когда требовалась невероятная концентрация всех душевных и физических усилий, традиционное русское расслабление «за рюмочкой» представлялось ему невозможным, недопустимым. Похожее нетерпимое отношение к спиртному и прочим маленьким «радостям жизни» отличало еще одного «рыцаря Белой идеи», воевавшего с большевиками на юге России, — полковника Михаила Гордеевича Дроздовского. Желающие вступить в добровольческий отряд М. Г. Дроздовского давали специальную подписку, в которой среди прочего значился и такой пункт: «Обязуюсь вплоть до окончательной победы над большевиками не употреблять спиртных напитков и не играть в карты».

Чрезвычайно показательными в данном случае являются слова Унгерна, обращенные к участникам спонтанно возникшей в перерыве между боями офицерской пирушки — непосредственно к самим офицерам и их спутницам: «Ваша родина гибнет… Это позор для всех русских людей… но вы не понимаете… не чувствуете этого… Думаете только о вине и женщинах… А вы, сударыни, отдаете себе отчет, что происходит с вашим народом? Нет? Для вас его будущее безразлично. Как и судьба ваших мужей на фронте, которых, возможно, уже нет в живых. Вы не женщины! Я глубоко почитаю настоящих женщин, их чувства сильней и глубже, чем у мужчин — но вы не женщины! Вот что, сударыни. Еще один такой случай — и я прикажу вас повесить!» В подобном нравственном максимализме, на наш практический взгляд чрезвычайно наивном, и заключался, однако, весь характер барона, заключалось и его одиночество.

Воздержание от алкоголя имело для Унгерна своеобразное религиозное значение — это был своего рода пост, сродни тем постам, что устанавливали для себя воины рыцарских орденов на время Крестовых походов… Подобное же самоотвержение и самоограничение было характерным и для русской традиции — во время Смуты нижегородские посадские люди были готовы заложить не только имущество, но и своих жен и детей, чтобы собрать средства на формирование ополчения. В1812 году лучшие дворянские роды России отдавали свои фамильные усадьбы под госпитали для раненых. Вспомним хотя бы сцену эвакуации Москвы из романа Льва Толстого «Война и мир»… В 1914 году императрица Александра Федоровна вместе со старшими дочерьми надевали фартук и косынку сестры милосердия, работали в перевязочной и операционной Царскосельского госпиталя…