Но когда наступил сочельник, Шелли вдруг стала идеальной матерью. Осыпала дочерей подарками, подала чудесный рождественский ужин, и на один вечер они почувствовали себя самой счастливой в мире семьей.

А потом все закончилось.

Кое-какие приемы их мать использовала постоянно. Дарила детям подарки, а на следующий день отнимала. Говорила, что они испорченные и неблагодарные, что они не заслуживают того, что им дается.

Однажды Никки получила в подарок куклу с нитяными волосами, от которой была в полном восторге. Но Шелли буквально тут же ее забрала и заперла в шкаф. Девочки знали, что мать расставляет для них ловушки, чтобы узнать, если они заберутся туда, куда она им запретила. Она особым образом расставляла вещи или приклеивала кусочек скотча к краю двери, чтобы видеть, открывали ее или нет. Никки научилась действовать осторожно. Особенно со своей любимой куклой.

«Я ждала, пока мать уйдет, и только тогда, очень аккуратно, доставала куклу у нее из шкафа, чтобы немного подержать в руках, – рассказывала она. – Иногда она меня ловила. Иногда нет».

На другое Рождество Шелли подарила Никки и Сэми заколки с медвежатами, положив их в чулки на камине. Девочки распечатывали подарок за подарком, куча оберточной бумаги на полу росла, и каким-то образом заколки в ней затерялись. Шелли разъярилась настолько, что отхлестала дочерей проводом.

– Вы самые эгоистичные и неблагодарные в мире девчонки!

С помощью Дэйва Шелли всю ночь гоняла их по дому, заставляя искать заколки. Когда те наконец нашлись, заткнутые в другой рождественский подарок, дочери сразу догадались, кто спрятал их там.

Грандиозный скандал, завершающийся побоями, похоже, был лучшим подарком для Шелли на Рождество.

Девочки взрослели, и Шелли изобретала все новые приемы, чтобы их помучить.

– Колодец вот-вот пересохнет, – объявила она как-то ни с того ни с сего, имея в виду их единственный источник воды в новом доме.

– Больше никакого душа. И спрашивайте меня, прежде чем идти в туалет.

Этот трюк она использовала и раньше – даже в доме на Фаулер-стрит, где был центральный водопровод.

Как только Шелли оставляла дочерей дома одних, они бежали в ванную и спешно принимали душ. Сэми промокала полотенцами пол, стены ванной и краны. Мокрые полотенца приходилось прятать. Нельзя было оставить ни одной улики, указывающей на то, что они ослушались матери. Вымывшись, Сэми старалась сделать так, чтобы выглядеть по-прежнему грязной.

«Очень неловко было являться в школу, не приняв душ, – вспоминала она. – Хотелось выглядеть аккуратной и хорошо пахнуть. Но мама стремилась все контролировать. Только она могла решать, когда нам мыться, даже когда ходить в туалет. Мы должны были на все спрашивать ее разрешения. Даже душ считался привилегией, которой она одна могла нас наградить».

Иногда, после побоев, Сэми проскальзывала в комнату сестры и забиралась к ней под одеяло. Они с Никки могли лежать так часами, жалуясь друг другу на то, как болят у них спины, и обсуждая, что сделали бы с матерью, чтобы та их больше не била.

– Хорошо бы ее уменьшить, – предлагала Сэми. – Сделать совсем крошечной и посадить в клетку.

Никки идею одобрила, но тут была одна загвоздка.

– Она все равно выберется и будет кусать нас за ноги!

Они вместе рассмеялись.

– Или, представь, будет заколачивать нам в ноги маленькие гвозди маленьким молоточком, – добавила Никки.

Сэми представила.

Нет, уменьшать мать не имело смысла. Ни малейшего.

Хотя гостей они не принимали, внешнее впечатление в семье Нотек ценилось очень высоко. Дэйв это понимал. И Никки тоже. Даже Сэми позднее говорила, что понимала, как важно им было соблюдать внешнюю пристойность, хотя в действительности их мир катился в тартарары. Замазывать тональным кремом синяки на ногах. Втыкать искусственные цветы в пересохший палисадник. Как будто если то, что видно снаружи, будет красивым, то и все творящееся у них в ванных, в спальнях, в подвале и на заднем дворе тоже перестанет казаться ужасным.

Или нет?

Шелли, где бы она ни обитала, старалась придать своему жилищу кантри-стиль, скорее, в духе Холли Хобби[1], чем Марты Стюарт[2]. Ее любимым цветом был голубой, поэтому темную дубовую мебель в их новом доме обили голубой тканью, а где это не получилось, закрыли лоскутными покрывалами с сердечками и цветами. Розовыми и голубыми. Шелли повсюду расставляла кукол и плетеные корзинки. Особую любовь она питала к фарфоровым статуэткам детишек с широко распахнутыми глазами. Не могла устоять перед очередным чайничком с бабочками и цветами. Если замечала где-нибудь свободное местечко, куда можно было поставить новую безделушку – обязательно в стиле кантри, – то тут же отправлялась в торговый центр или выбирала что-нибудь по каталогу. Потом восторженно устанавливала на место свое приобретение, минуту им любовалась и принималась искать, куда еще можно что-нибудь втиснуть. Все комнаты в доме были завешаны семейными фото. На стенах практически не было свободного места – портреты девочек, а позднее еще и их двоюродного брата Шейна, смотрели отовсюду. Десятки фотографий обрамляли камин из красного кирпича.

«Да, – вспоминала Сэми спустя много лет. – Мама обожала повсюду развешивать наши снимки. Очень странно было видеть улыбающееся лицо Ники на стенах. От этого у меня сердце кровью обливалось. Я смотрела на фотографии и знала, как ее наказывают и как издеваются. Мне и сейчас больно думать об этом».

Сохранились сотни, если не тысячи фотографий сестер. Везде они улыбаются – где-то с надеждой, где-то вполне искренне. Сейчас, спустя годы, даже чужому человеку тяжело на них смотреть и представлять себе, как Никки, такая красивая, заставляла себя улыбаться перед камерой.

Девочки наблюдали за тем, как мать клеила на стены бордюры с сердечками и развешивала в столовой ламбрекены цвета пыльной розы. Они пытались помогать, когда она крутила так и этак статуэтку с декоративным маяком, купленную для каминной полки, или переставляла ароматические свечи на журнальном столике. Им это нравилось, и, хотя впоследствии они станут закатывать глаза, вспоминая материнский «дизайн», девочки уже тогда чувствовали, что Шелли нуждалась в тепле и уюте, которые этот стиль несет с собой. И точно так же чувствовали, что ни тому, ни другому нет места в жизни их матери и в ее отношении к дочерям.

Правда была где-то посередине. Гораздо проще было слушаться Шелли, чем идти ей наперекор. День за днем они жили надеждой, что это безумие закончится. Что Шелли Нотек вдруг, в одно мгновение, станет той матерью, о которой они мечтали.

Однако их детские фантазии разлетелись в прах, когда она придумала новое наказание.

Шелли называла его валянием.

Это был ее способ почувствовать себя высшим существом среди членов семьи. Как все ее любимые тактики, валяние сочетало унижение с физическими страданиями. Она не участвовала в нем, а просто наблюдала со стороны.