Уж явно – не взрослая женщина, а скорее – подросток, провоцирующий и дразнящий. Девушка, наделенная прочностью скалы и силой ветра, который сегодня взъерошил обычно безмятежную гладь Лемана. Забавно, что когда мы, одноклассники, встречаемся, то хоть и твердим «ты совсем не изменился!», но все же тот, кто был самым хилым, сделался здоровяком, а самая красивая из нас ужасно неудачно выбрала себе мужа, а те, которые в школе были не разлей вода, не видятся теперь годами.

Но с Якобом – по крайней мере, в начале нашей новой встречи спустя столько лет – я в самом деле могу повернуть время вспять и стать прежней – девочкой, которая не боится последствий, потому что ей всего шестнадцать лет, а до возвращения Сатурна, возвещающего пришествие зрелости, еще так далеко.

Пытаюсь заснуть, но не могу. Вот уж больше часа не могу отделаться от навязчивых мыслей о нем. Вспоминаю, как сосед мыл машину и как я подумала, что жизнь его совершенно лишена смысла, а сам он занят поэтому всякой чепухой. Но нет – это была не чепуха: вероятно, он развлекался так, упражнялся, рассматривая эти простые житейские мелочи как благословение, а не как проклятье.

Вот этого мне и не хватает – умения немного расслабиться и пользоваться жизнью. Нельзя же беспрерывно думать о Якобе. Я ведь заменяю свою нехватку счастья чем-то более вещественным и определенным – мужчиной. Это-то понятно. И если бы я пошла к психиатру, он сказал бы мне, что проблема в другом. Нехватка лития в организме, низкий уровень серотонина – и прочее в том же роде. Это не с появления Якоба началось и не с его уходом кончится.

Но я не могу забыть. В мозгу десятки, сотни раз прокручивается миг нашего поцелуя.

И я понимаю, что подсознание превращает воображаемую проблему в реальную. Так всегда и происходит. Так и возникают болезни.

Я не хочу больше, чтобы этот человек появлялся в моей жизни. Его послал сам дьявол затем, чтобы окончательно разбить то, что и так было хрупко и неустойчиво. И как могла я так стремительно влюбиться в человека, которого толком и не знаю? А кто сказал, что я влюбилась? Со мной еще с весны творится что-то неладное, вот и все. А если до тех пор все шло хорошо, не вижу оснований к тому, чтобы это не вернулось.

Твержу себе снова и снова: это – такая жизненная фаза и больше ничего. Не могу держать в фокусе и притягивать к себе то, от чего мне плохо. Разве не так я сказала ему вчера?

Надо сжать зубы и дождаться, когда минует этот кризис. А если нет, я рискую влюбиться по-настоящему и чувствовать всегда то, то что на долю секунду вселилось мне в душу, когда мы с ним обедали в первый раз. И если это случится, мне уже не удержать это в себе. Страдание и муки выплеснутся наружу.

Не знаю, сколько я ворочалась с боку на бок – бесконечно долго – потом провалилась в сон, и, как показалось, уже через секунду муж разбудил меня. День ясен, небо сине, по-прежнему задувает мистраль.

– Иди готовь завтрак. А я займусь детьми, соберу их в школу.

А давай хоть раз в жизни переменим роли? Ты ступай на кухню, а я – в детскую.

– Это бунт? Ладно же. Сейчас узнаешь, каким должен быть настоящий кофе! Ты такого и не пробовала.

Да нет, какой бунт – всего лишь попытка внести некоторые вариации в наши темы. Так, значит, тот, что я варю, недостаточно хорош?

– Послушай, не будем спорить, да еще в такую рань. Я знаю, что мы вчера оба перебрали, ночные клубы нам обоим уже не по возрасту. Ладно, займись детьми.

И он выходит раньше, чем я успеваю ответить. Я смотрю в телефоне перечень того, что предстоит мне сегодня.

Сверяюсь со списком абсолютно обязательных встреч. Чем он длинней, тем продуктивней, считается, прошел день. Многие дела следовало сделать вчера или позавчера, а они так и подвисли. И оттого список все растет и растет – и так до тех пор, пока, рассвирепев, я не уничтожаю его и не завожу новый. И тогда вдруг сознаю, что ничего уж такого особенно важного он и не содержал.

Однако есть пункт, который ни в каких списках не значится, но о котором я не забуду ни при каких обстоятельствах: узнать, где живет Якоб Кёниг, и выбрать время, чтобы проехать мимо его дома.

Когда я спускаюсь из детской, внизу уже накрыт завтрак – фруктовый салат, сыры, хлеб грубого помола, йогурты, сливы. Слева от моего прибора предупредительно положен номер газеты, в которой я работаю. Муж не признает вечно запаздывающие новости бумажной прессы и сейчас листает свой айпад. Наш старший сын осведомляется, что такое «шантаж». Я не понимаю, откуда он взял это слово, пока взгляд не падает на первую полосу. А там – большая фотография Якоба (наверно, одна из многих, имеющихся в архиве нашей редакции). Вид у него задумчивый. Сверху – заголовок: «Депутат отвергает попытку шантажа».

Это не я написала. Впрочем, когда я еще была на улице, позвонил шеф и сказал, что может отменить мою встречу, потому что сию минуту получил релиз министерства финансов и изучает ситуацию. Я объяснила, что встреча уже состоялась, что прошла она стремительней, чем предполагалось, и что мне не потребовались «рутинные процедуры». И меня тотчас командировали в ближайший пригород Женевы (он считается городом и даже имеет собственный муниципалитет), чтобы осветить протест горожан, ополчившихся на местную бакалею, где продаются, как выяснилось, товары с просроченным сроком годности. Я выслушала владельца, жителей квартала, друзей жителей квартала и пришла к выводу, что читающей публике эта история будет гораздо интересней, чем любое разоблачение какого угодно политика. Впрочем, его тоже поместили на первую полосу, но, разумеется, не на таком видном месте и не таким жирным шрифтом, как «Бакалея оштрафована. Сведений о жертвах отравления не поступало».

А сейчас, за утренним кофе, эта фотография Якоба вселяет в меня глубокое беспокойство.

Сообщаю мужу, что вечером нам с ним надо будет поговорить.

– Оставим детей на бабушку и сходим куда-нибудь поужинать, – отвечает он. – Мне тоже нужно побыть с тобой наедине. Ты и я. И чтобы не гремела эта чудовищная музыка, которая невесть почему пользуется таким успехом.

Это произошло однажды утром, весной.

Я забрела в тот уголок парка, где никогда никого не бывает. Рассматривала изразцы, которыми был отделан фасад школы. И чувствовала – со мной происходит что-то не то.

Другие дети считали меня воображалой и задавакой, и я не очень-то старалась их разубедить. Наоборот. Просила маму, чтобы по-прежнему покупала мне дорогую одежду и привозила в школу на заграничном автомобиле.

Так продолжалось до того дня в маленьком парке возле школы, когда я вдруг осознала свое одиночество. И подумала, что это, наверно, уже навсегда. Хотя мне было всего восемь лет, казалось, что меняться уже поздно и поздно говорить окружающим, что я – точно такая же, как они.

* * *

А это было летом.

Я училась уже в старших классах, и мальчишки постоянно липли ко мне, хоть я и старалась держаться от них подальше. Одноклассницы умирали от зависти, но не злились на меня, а наоборот – навязывались в подруги и постоянно терлись рядом, чтобы, так сказать, подбирать крошки с моего стола.