Гаусс удивленно посмотрел на него.

Пастор уставил на него строгий взор.

Гордыня — смертный грех!

Гаусс кивнул.

Об этом нельзя забывать, сказал пастор. До конца жизни. Как ни умен человек, но ему потребно смирение.

Зачем?

Пастор выглядел изумленным.

Что ты этим хотел сказать?

Ничего, сказал Гаусс, вовсе ничего.

Нет уж, я хотел бы услышать.

С точки зрения самой теологии, пояснил мальчик, Бог создал человека таким, как он есть, однако получается, что человек должен теперь вечно перед ним извиняться за это. Как-то нелогично.

Пастор высказал предположение, что у него что — то не в порядке с ушами.

Гаусс вынул свой грязный-прегрязный платок и высморкался. Он был убежден, что чего-то не понимает, но все это представлялось ему произвольной перестановкой местами причины и следствия.

Бартельс пристроил его столоваться в другом месте, у гофрата Циммерманна, профессора Гёттингенского университета. Циммерманн был добродушен и тощ, взирал на Гаусса с каким-то вежливым испугом, а однажды взял на прием к герцогу Брауншвейгскому.

Герцог, любезный господин с подрагивающими веками, ожидал их в золоченом зале, в котором было так много свечей, что от предметов не падали тени, а только бегали блики по зеркальному потолку, отражавшему все помещение в перевернутом виде.

Итак, это и есть ваш маленький гений?

Гаусс отвесил поклон, как его научили. Он-то знал, что скоро не будет никаких герцогов. И тогда об абсолютных властителях можно будет прочесть только в книгах, и сама мысль о том, что нужно перед кем-то кланяться и стоять, ожидая высочайшего повеления, будет казаться людям чем-то странным и нереальным.

Сочти же что-нибудь, велел герцог.

Гаусс откашлялся, кровь ударила ему в голову, на лбу выступила испарина. Свечи поглощали в зале чуть ли не весь воздух. Он всматривался в их пламя и вдруг сообразил, что профессор Лихтенберг не прав и что гипотеза с флогистоном — пустое. Не огненная материя горит, а сам воздух!

Прошу прощения, вмешался Циммерманн, но это недоразумение. Молодой человек — вовсе не феномен счета. Напротив, счет в некотором роде его слабое место. Однако математика, как это, несомненно, известно вашему высочеству, не имеет дела с искусством сложения. Две недели назад мальчик совершенно самостоятельно вывел закон Боде о зависимости между расстояниями планет от Солнца, а вслед затем заново открыл две неизвестные ему теоремы Эйлера. И в области календарной арифметики у него удивительные прозрения: его формула исчисления сроков Пасхи ныне применяется повсеместно в Германии. Его достижения в геометрии чрезвычайны. Кое-что уже опубликовано, хотя и, разумеется, пока под именем того или иного педагога, так как мальчика нельзя подвергать искушениям ранней славы.

Его больше интересует латынь, хриплым голосом вставил вдруг Гаусс. Кроме того, он знает наизусть с дюжину баллад.

Герцог вопросил, в самом ли деле тут кто-то заговорил или он ослышался.

Циммерманн ткнул Гаусса в бок. Он просит прощения, молодой человек весьма незнатного происхождения, его поведение еще оставляет желать лучшего. Однако ж он ручается головой, что лишь стипендия двора является пока тем единственным недостающим условием для его достижений, кои приумножат славу Отечества.

Значит, никакого счета, стало быть, теперь не последует? спросил герцог.

К сожалению, нет, отвечал Циммерманн.

Что ж, сказал разочарованно герцог. Стипендию одаренный мальчик тем не менее получит. И пусть придет снова, когда найдется что показать. Он сам горой стоит за науку. Любимейший его крестник, юный Александр, только что отправился в Южную Америку за какими-то цветочками. Может, им удастся вырастить здесь еще одного такого парня!

Герцог отпустил их величественным жестом руки, и они, как положено, пятясь задом и кланяясь, выкатились в дверь.

Вскоре после того в город прибыл Пилатр де Розье. Вместе с маркизом д'Арландом он пролетел пять с половиной миль над Парижем в корзине, прикрепленной к шару, который братья Монгольфье наполнили подогретым воздухом. По приземлении, как говорили, два дюжих молодца подхватили и куда-то увели маркиза, ибо тот стал заговариваться, утверждая, что в воздухе их окружали летучие светящиеся существа с девичьими грудями и птичьими клювами. Только через несколько часов он, наконец, успокоился и приписал свой бред нервному потрясению. Пилатр же сохранил самообладание и ответил на все вопросы. Ничего такого особенного они не испытали; им все время казалось, что они находятся на одном месте, в то время как земля под ними уходит куда-то вниз. Однако ж понять это может лишь тот, кто сам там побывал. Прочим людям все это будет представляться чем-то более величественным или, напротив, более обыденным, чем это есть на самом деле.

Пилатр с двумя ассистентами находился со своим летательным аппаратом на пути в Стокгольм. Он переночевал в одной из самых дешевых гостиниц и уже собирался двигаться дальше, когда герцог попросил его продемонстрировать полет.

Пилатр отвечал, что это требует немалых средств и что ему сейчас не до этого.

Посыльный намекнул, что герцог не привык, чтобы ему платили грубостью за гостеприимство.

Какое гостеприимство, возмутился Пилатр. Он сам оплатил свое пребывание, а одна только подготовка шара к полету отнимет у него два дня из запланированного путешествия.

Может быть, во Франции и можно так разговаривать с начальством, заметил посыльный, там ведь чего только не бывает. В Брауншвейге, однако, следовало бы хорошенько обдумывать свои слова, прежде чем отправлять его с таким ответом.

Пилатр подчинился. Ему бы следовало это знать, сказал он устало, ведь в Ганновере было то же самое, и в Баварии тоже. Ладно, так уж и быть, он поднимется в воздух завтра после обеда перед воротами этого грязного городишки.

На следующее утро кто-то постучал в дверь воздухоплавателя. За порогом стоял мальчик, который, внимательно глядя на Пилатра снизу вверх, спросил, можно ли ему полететь вместе с ним.

Поехать, поправил Пилатр. На шаре не летают, а передвигаются по воздуху. Так говорят сами воздухоплаватели.

Какие воздухоплаватели?

Он первый из них, сказал Пилатр, и он это установил. И нет, конечно, детям с ним нельзя. Он пошлепал парнишку по щеке и хотел закрыть дверь.

Вообще-то хвалиться не в его правилах, сказал мальчик, вытирая нос тыльной стороной руки. Но его имя Гаусс, он достаточно известен уже, а вскоре сделает открытия такие же великие, как Исаак Ньютон. Все это он говорит не из тщеславия, но потому, что времени мало, а ему нужно принять участие в этом полете. Ведь сверху звезды лучше видны, не так ли? Там их не застилает дымка?