А вдруг для этой несчастной настал час благодати? И, кроме того, чем виноваты дети, ее дочери? Они-то больше всего нуждались в Божьей благодати. Конечно, я не поддался и продолжал свое дело: заботился о них в меру возможностей, обеспечивая прежде всего материальную помощь. Большую часть сухарей, которые мне присылали из дома для голодающих русских и украинских детей, я относил в их нищую хату; но главной моей заботой был хлеб духовный для матери и дочерей. Дочери мало-помалу усваивали христианское учение, но мать воспринимала его весьма равнодушно; с большим трудом я добился ее согласия на крещение детей. Наконец, благодать восторжествовала, и к празднику Вознесения я с радостью окропил головки дочерей святой водой и совершил обряд конфирмации.

15 марта 1942 года меня призвали к постели тяжелобольного православного, перед смертью он хотел принять Святые Дары. Я предупредил его, что являюсь католическим священником, и объяснил, что не могу так просто выполнить его желание, не прояснив ситуацию. «Да, — ответил он, — я знаю, что вы католический священник, именно поэтому обращаюсь к вам. Вы, я уверен, рукоположены по уставу, а эти наши… мы не знаем, кто их поставил». Поскольку он рассуждал здраво, я вкратце объяснил ему основные различия между католичеством и православием.

Важно было убедить его исповедаться в католической вере, не потревожив при этом его совести; и надо было объяснить, что подчиниться высшей власти преемника св. Петра отнюдь не означает отступничество от крещения. Это оказалось нетрудно, благодаря его доброй настроенности, а главное, милости Божьей, которая его явно поддерживала. Я убеждал его:

— Входя в лоно Католической Церкви, вы не изменяете своей прежней вере в том, что в ней свято, наоборот, вы ее совершенствуете и дополняете, устраняя недостатки, вызванные расколом. Этим шагом вы не изменяете православию в истинном смысле этого слова, вы обретаете его, потому что единственная Церковь, заслуживающаяся по-настоящему имя православной — это католическая.

— Значит, я не грешу, принимая католическую веру, — заключил он.

— Не только не грешите, но и обретаете заслугу перед Богом, подчиняясь воле Христа. Скажу больше: вы согрешили бы, не повиновавшись Пастырю, которому Спаситель поручил Свое стадо.

Больной подтвердил желание принять от меня Святые Дары, и я совершил над ним таинство по восточному обряду.

Моя деятельность раздражала также партизан, которые уже давали о себе знать. Однажды мне передали, что раскрыт их заговор, целью которого был в том числе поджог нашей «церкви», то есть амбулатории, где я собирал для богослужений солдат и народ. «Неужели в отношениях с местным населением я заслуживаю такого оскорбления, — думал я, — люди испытывают ко мне доверие, разве это не свидетельствует в мою пользу? Но это ведь и злит неправедных».

Жители постоянно пользовались моими услугами не только как переводчика, но и как посредника между ними и итальянскими, а иногда и немецкими военными властями. Многие местные девушки избежали отправки на работы в Германию благодаря выданным мною справкам: они считались на службе в нашем госпитале. Помню, какую боль вызвал у меня следующий случай: ко мне пришел мужчина и, плача, рассказал, что его жена, еврейка, но крещеная, верная жена, помещена в гетто и подвергается смертельной опасности. Он просил меня походатайствовать за нее перед немецким комендантом; тот был известен как последний негодяй.

Я объяснил, что, будучи католическим священником, являюсь одиозной личностью для нацистов; так что идти к нему с такой просьбой по меньшей мере бесполезно. Но за какую соломинку не ухватится утопающий? Бедняга умолял меня сделать хотя бы попытку. Мне не хотелось, чтобы о католическом священнике осталось дурное впечатление, как о человеке с каменным сердцем, и, согласившись помочь, я пошел к немецкому коменданту; его ответ был циничным: «Чем я виноват, что этот господин женился на еврейке?» Я настаивал, приводил довод, что женщина крещена, что она добрая жена и мать семейства. Он ответил, что закон есть закон, не он его издавал, не ему и нарушать. Все мои усилия оказались бесполезными.

Несколько дней спустя население с ужасом смотрело на братскую могилу, вырытую недалеко в поле самими жертвами и заваленную телами: от глубоких стариков до грудных младенцев. Избежали этой участи лишь дети, чьи матери были еврейки, а отцы — русские или украинцы.

Тем временем я заботился и о местном клире. В первые месяцы священники из тех, кто выжил во время гонений, робко появлялись среди прихожан: некоторые были известны местным жителям; про других, явившихся неожиданно, народ не знал, ни откуда они, ни имеют ли право служить. Правда, большинство прошло советские тюрьмы, но местное население все равно относилось к ним с подозрительностью, зная, что среди них были и такие, кто во время гонений вел себя недостойно.

С особой настороженностью люди относились к тем, кого считали «самозванцами», то есть совершающими богослужения самозванно, не будучи рукоположенными; такое подозрение вызвал священник, который первым явился к нам в местечко. Он провел богослужения на Рождество, Новый год и Крещение и старался стать во главе прихода. Но вскоре вызвал большие подозрения и потерял доверие верующих, причем скомпрометировали его не столько грубость и невежество, сколько мздоимство.

Православные верующие пришли ко мне со своими сомнениями и просьбой помочь им разобраться. «Мы боимся, что это диакон или просто псаломщик, выдающий себя за священника», — так говорили мне члены приходского совета. Поскольку дело происходило в Православной Церкви, вопрос о легитимности пастыря никак меня не касался, к тому же даже среди высших архиереев Церкви были такие, кто не был легитимен во всей полноте. Но тут речь шла о слишком явном злоупотреблении и самозванстве, а обман был слишком жесток для верующих.

Я не мог игнорировать то, что происходило у меня под носом, поэтому я счел своим долгом пойти навстречу людям. Я допросил священника и проверил документы о рукоположении — они оказались подлинными. Некоторое время он еще служил в приходе, но вскоре исчез. Видимо, потому что его подозревали в принадлежности к «Живой Церкви», то есть к Церкви обновленческой; той, которая заключила гнусный компромисс с большевизмом и ввела в свои каноны скандальные реформы, такие как повторный брак священников и женитьба епископов.

Приехал другой священник, казавшийся более порядочным; с ним и другим священником из соседнего села у меня сложились хорошие отношения. Естественно, я не мог во всем идти им навстречу, как в том случае, когда они обратились ко мне за святым елеем, но я всегда старался относиться к ним с максимальным христианским милосердием. Помню, что как-то один из них доверился мне и сказал, что я не вызываю у них чувства скованности, которое они обычно испытывают с другими моими коллегами. Когда речь шла о священном миро и елее оглашаемых, которые он хотел получить от меня любой ценой, он рассуждал так: «Наша Церковь доведена до нищеты — как тот несчастный, что в притче о самаритянине попал в руки разбойников, поэтому Римскому Папе, как доброму самаритянину, надо сжалиться и помочь нам…»