Он уходит на кухню и возвращается с большим пластиковым пакетом для мусора. Я слышу, как в ванной он смахивает в пакет флаконы, которые составляют мой гигиенический инвентарь – пакет занимает большую часть чемодана. Фен для волос, мой дневник – крышка чемодана захлопывается. Все вместе не заняло и пяти минут.

Он развязывает меня и растирает лодыжки и левое запястье, хотя узел был достаточно свободным, чтобы на коже не осталось следов. Он стягивает с меня свою голубую рубашку. Единственная вещь, принадлежащая здесь мне, – это легкий свитер, сложенный на кресле. Я машинально поднимаю вверх руки и подставляю голову воротнику из светлой шерсти. Серая льняная юбка. Я так привыкла к тому, что он всегда одевает меня, что дожидаюсь, когда он опустится на одно колено с юбкой в руках. У меня проскальзывает мысль: я никогда не говорила ему, что всегда надеваю юбки через голову; для него юбки ничем не отличаются от брюк, и кажется естественным – просунул ноги, натянул наверх. И он забыл про белье, не могу же я в полночь разгуливать по улице в юбке и без белья. Я переступаю через пояс юбки, наблюдаю, как он поправляет ее на моих бедрах. Я чувствую, как он приподнимает свитер, застегивая молнию и застежку на левом боку, а затем – прикосновение тонкой шерсти к грубой ткани льна.

У него в руках мои сандалии. Он указывает мне на кровать, и я сажусь, по очереди поднимая ноги, вытягивая ступню, наблюдая, как он просовывает их в туфлю и закрепляет ремешок. Он встает за моей спиной, расчесывая мне волосы. «Я провожу тебя к такси. Если найду еще что-нибудь из твоих вещей – заскочу к тебе».

Прикосновение его щетки к голове; медленно, как будто искушая, он оттягивает волосы вниз, я слышу легкое потрескивание электрической лампы. Я поворачиваюсь и обнимаю его за ноги. Он стоит неподвижно. Я рыдаю – громко, как ребенок. Он запустил обе руки в мои волосы, щетка падает на пол.

«Такси приедет с минуты на минуту», – произносит он, и в это самое мгновение раздается звонок консьержа. Мой голос, все громче: «Ты не можешь…» – и его, приглушенный, по домофону: «…добры сказать ему, что я сейчас спущусь», и в мою сторону: «Я думал, ты приняла решение». Я – на коленях перед ним. Но не чтобы удовлетворить его, как раньше, а в позе крайнего самоуничижения, в бессвязных мольбах, смысл которых, однако, достаточно ясен: «Все, что угодно» и «Пожалуйста». И снова его ровный голос: «Дайте ему пять долларов, Рей, и попросите подождать, большое спасибо». Его шаги в коридоре, фигура в дверях спальни и глухой рык, словно какого-нибудь головореза: «Прекрасно, тогда сейчас же делай это».

Мое тело распростерто на кровати, и шею царапает шов юбки. Он снимает кольцо своего отца с правой руки, бросает его на кровать и берет меня за горло левой рукой, чтобы правой, без кольца, ударить меня по лицу – ладонью по левой щеке и тыльной стороной по правой и снова ладонью: «Прекрасно, тогда посмотрим, как ты это делаешь». Я чувствую во рту собственные пальцы: «Пусть будет легко, пусть будет приятно, влажно». Он говорит невероятно мягким голосом, почти бормоча: «Я начну сам, дорогая, это же очень просто». Мои ноги раздвинуты, жар пульсирует там, где коснулся его язык, и я почти не чувствую, как он поднимает голову и опускает туда мою руку. Это ощущение слишком знакомо, чтобы пытаться или желать противиться ему, указательный и средний пальцы проскальзывают, как обычно, внутрь, и я кончаю.

«Мне так понравилось, – произносит он. – Мне понравилось твое лицо. Оно удивительное, когда ты кончаешь – совсем не красивое, а хищное, с разинутым ртом». И уже в прихожей: «Дайте ему еще пятерку, Рэй, скажите, чтобы ехал домой».

Я была не готова к этому. Несколько лет назад я прочитала «Историю О» – начало меня заинтриговало, несколько следующих страниц ужаснули, а под конец я уже испытывала отвращение. В реальной жизни садомазохисты были придурками в черной коже, смешными и нелепыми в своих дурацких нарядах. Что, если одна из моих подруг, такая же, как я, сказала бы мне, что, проведя весь день в офисе, дома по вечерам она оказывается привязанной к ножке стола – о таком мне ни разу не приходилось слышать. Видит бог, я бы в это и не поверила.

В пятницу, в 16:30, он звонит мне на работу: «Будешь в половине шестого в отеле“ Альгонкин”, комната 312». Я была там однажды на ланче. Несколькими днями раньше, во время очередного нескончаемого разговора («Давай сравним рестораны» – «и отели» – «Ритц» в Париже» – «не смеши меня» – «ну хорошо,“ЗамЗам”» – «отличный братвурст»[2]– «отвратительный шукрут»[3], «кофе – так себе»…), я рассказала, каким романтичным местом мне показалось фойе «Альгонкин» и красные плюшевые кресла – я встречалась там с клиентами. У них-то уже давным-давно выработался иммунитет против очарования «Альгонкин», а я из всех сил старалась скрыть свой восторг и сосредоточиться на том, что они говорят.

Я собираюсь поехать на метро, но, выходя из дверей здания, где находится мой офис, вижу, как пожилая пара выбирается из подъехавшего такси, придерживаю для них дверцу машины, чувствую, как смыкаются мышцы бедер при воспоминании о «приедешь… в пять тридцать», и несколько минут спустя уже переступаю порог «Альгонкин». Я стучу в дверь 312‑го номера, дважды, но никто не отвечает, и я открываю незапертую дверь. Мне кажется, что он должен ждать меня там. Я заглядываю в приоткрытую дверь ванной, зову его по имени и даже – поддавшись порыву, как будто в шутку – открываю шкаф. Здесь никого нет.

На кровати громоздятся свертки. На них нет подарочной упаковки: так обычно бросают на кровать рождественские покупки после целого дня, проведенного в магазинах. Ключ от номера лежит в пепельнице на прикроватном столике, а на телефоне записка – я узнаю его почерк: «Открой их, прими ванну и переоденься».

Маленький пакет из «Брукс Бразерс»: голубая мужская рубашка – я обычно переодеваюсь в такие вечером, только меньшего размера. Мужские носки в пакете «Альтман». В упаковке, похожей на картонку для детских шляп, – завернутые в бумагу рыжеватые борода и усы. Мои руки немного дрожат, пока я открываю большой пакет: темно-серый костюм и жилет. Ботинки. Галстук. Светлый мужской парик. Небольшой пакетик заколок для волос из «Вулвортс». Белый носовой платок. Летняя мужская шляпа.

Я отодвигаю гору свертков и присаживаюсь на край кровати с париком в руках. Это дорогой парик, из натуральных волос, мягкий на ощупь. Я чувствую, как попеременно меня охватывают тревога и возбуждение, проносятся мимо, как два гоночных автомобиля по ночному шоссе. С каждым мгновением расстояние между ними сокращается, и равные по силе ощущения соприкасаются, мягко – ни шума, ни искр. В ванной я не могу сделать выбор – «Эсте Лаудер», «Жан Натэ» или «Витабат» – и безрассудно лью все подряд под струи воды, впервые за несколько недель погружаясь в молочно-белую воду без всякой пены, окутанная облаком непонятных, исключающих друг друга ароматов – и тревога остается на обочине. Возбуждение подхватывает меня, обещая темные километры дороги впереди, из которых лишь несколько метров ярко освещены фарами ближнего света, и я раз за разом переворачиваю в ладонях нетронутый кусок мыла. Я вытираюсь полотенцем в той последовательности, в какой каждый вечер вытирает меня он: лицо и шея, ноги и ступни, спина и бедра. В костюме, фрагменты которого разложены на кровати, не хватает только одного – нижнего белья. Подкладка брюк мягкая на ощупь. Носки подходят мне по размеру, рубашка идеально сидит. У меня небольшая грудь – она полностью скрыта тканью рубашки, жилета, пиджака.