В правой руке у Бочонка меч. Не торопясь, он хватает женщину за платок и одним коротким движением впечатывает ей в лоб железную рукоятку клинка. Треск расколовшегося черепа, кажется, слышен повсюду.

В тот же миг македонцы с ахейцами принимаются резать пленниц как скот — миг-другой, и весь загон залит кровью, словно тут опрокинули бочку с красным вином. На земле валяется десятка два трупов.

Сопротивлением и не пахнет, солдаты действуют так быстро и так умело, что их жертвы умирают мгновенно. Никто не корчится в муках и не вопит. Убийцы явно не распалены жаждой крови и не испытывают никакого удовлетворения. Напротив, они досадливо хмурятся: погибло столько крепких рабынь. Их можно было бы сбыть за хорошие деньги.

Я парализован ужасом. Одно дело — повествовать о подобной резне, неохотно копаясь в напластованиях воспоминаний, и совсем другое — участвовать во всем этом. Совсем еще молодая афганская женщина в мольбе цепляется за мои колени, выкрикивая что-то невнятное. Двое детей зарываются лицами в ее платье.

— Кончай ее! — орет кто-то.

Оборачиваюсь на голос. Мне подает какие-то знаки тощий и жилистый македонец. Знакомства с ним я не вожу, но знаю, что все его кличут Костяшкой.

— Давай, Матфей, — говорит мне Лука.

Я, как во сне, оборачиваюсь к нему. Что же мне делать? Не могу же я в самом деле вот так вот прикончить несчастную, потерявшую голову мать.

Сильный толчок разворачивает меня. Это снова Костяшка.

— Ты что, хочешь, чтобы убили меня? — орет он.

Я никак не возьму в толк, о чем это он. Костяшка бьет меня локтем в челюсть, отбрасывает и рубит мечом мать. Детишки оглушительно визжат от ужаса.

Лука выволакивает меня из загона. Снаружи повсюду — македонская кавалерия, просто повсюду. Афганцы десятками на лошадях уходят через холмы. Наши всадники гонятся следом.

Ноги сами несут меня по кривым улочкам. Я один, я шагаю вдоль стен глинобитных лачуг. Оружие мое куда-то девалось. Македонцы по двое, по трое рыщут везде, загоняя всех местных мужчин в тупики и безжалостно убивая. Скорый суд, но не очень-то праведный, ибо наши подлинные враги, те самые, что перебили в пустыне множество наших ребят, по большей части успели ускакать в горы. Гибнут простые селяне, виновные только в том, что предоставили кров своим соплеменникам.

Я бреду наугад, пробираясь между обвалившимися изгородями и перевернутыми повозками. Только сейчас до меня доходит, что, растерявшись там, в козьем загоне, я совершил воинское преступление, поставив под угрозу жизни своих товарищей. Мы на войне, и если одна местная девка запаслась ножом, то точно так же могли поступить и другие. А солдат, на которого сослуживцам нельзя положиться, опасней врага. С ужасом осознав это, я тащусь дальше.

В одном из открывшихся сбоку проулков я вижу Аминту, нацелившего копье в спину убегающего афганца. Он метит между лопаток, но беглец вспрыгивает на что-то приставленное к забору, подтягивается, надеясь перевалиться через преграду, и наконечник входит между ягодиц. Копье брошено с такой силой, что пронзает беднягу насквозь. С истошным криком афганец падает на землю, древко копья при этом ломается, а вывороченные из образовавшейся раны кишки цепляются за торчащие во все стороны сучки небрежно обработанного бревна, возможно успевшего послужить лестницей более удачливым базам. Несчастный орет не умолкая, он пытается запихнуть внутренности обратно, я же поворачиваюсь и бегу.

Правда, бежать мне особенно некуда — невообразимые зверства творятся за каждым углом. От каждой из этих кошмарных сцен можно спятить, однако что скажут мои товарищи, увидев, как я несусь сломя голову неизвестно куда? Остается одно — перейти на шаг и чесать, ни на что не глядя, с озабоченным видом, словно по делу.

Но рано или поздно все выйдет наружу. То, что я отбился от своего подразделения, — невеликое нарушение, оно чревато лишь поркой. Однако потеря оружия может стоить мне жизни, тем более что я чистенький, как огурчик! Резня еще продолжается, а на мне нет ни пятнышка крови. Это и вовсе никуда не годится. Это усугубит мое положение. Все остальные прошли сквозь кровавую баню.

Доходит до того, что я начинаю лихорадочно озираться, высматривая свежий труп, чтобы вымазаться в крови.

И получаю мощную затрещину — ее отвешивает мне Толло. Не говоря ни слова, он тащит меня с улицы в какой-то грязный внутренний двор, где толпится с полдюжины македонцев, проволакивает через эту компанию и вталкивает, приложив о дверную балку башкой, в хижину — в низкую, темную комнатушку.

Тычок в спину. Толло пропихивает меня туда, где стоит на коленях избитый, окровавленный афганец лет пятидесяти. Его крепко держат двое ребят, мне незнакомых. Толло хватает мою правую руку и втискивает в нее рукоятку короткого спартанского меча. Не всякий меч имеет прозвание. Но этот имеет. Это так называемый «потрошитель».

Нужды в дополнительных указаниях нет. Что следует сделать — предельно понятно. Но я не могу.

— Прикончи его! — рявкает Толло.

Как? Я даже не представляю, какой тут нужен удар. Афганец буравит меня ненавидящим взглядом. Он что-то шепчет на своем языке, я пробую вникнуть, но не разбираю ни слова. Зато чувствую, как лезвие клинка Толло касается моей шеи. Старик повторяет свое проклятие, теперь он кричит.

Я тыкаю клинком в его живот — но удар мой нетверд и неточен. Афганец орет и валится в сторону, мой меч отскакивает от его ребер — и только чудом остается в руке. Похоже, я и кровь-то ему не пустил. Толло, исторгая поток грязной брани, хватает меня за запястье, остальные наши солдаты заходятся от хохота. Я беру рукоять в обе руки и еще раз — уже с замахом — посылаю меч в живот старика. На этот раз удар слишком силен — острие, пройдя насквозь, застревает в хребтине, мне его никак не вытащить. Я напрягаюсь, но все без толку. Солдаты бьются в истерике. Толло награждает меня еще одной затрещиной. Я ставлю пятку на грудь старика и выдергиваю меч. Живот пленника вспорот, но сам он остается в сознании — продолжает плеваться и проклинать меня.

Я наношу новый удар, целя в бедренную артерию своей жертвы, но почему-то попадаю по собственной ноге. Кровища хлещет ручьем. Я в ужасе и растерянности, а все остальные — теперь включая и Толло — только что не катаются по полу, хватаясь за животы. В комнату со двора забегает собака — ее, видно, привлек запах крови. Афганец изрыгает ругательства, шавка лает, солдаты ржут. Потом кто-то хватает пленника за волосы: один рубящий удар, второй, третий — голова отделилась. Костный мозг брызжет из разрубленного позвонка на сапоги убийцы.

Это Флаг. Он разжимает пальцы, голова падает. Слышен хрусткий шлепок. Македонцы выпускают из рук безголовое тело. Оно валится вперед, на меня, обрубок шеи заливает мою грудь кровью. Я блюю — выблевываю все, что проглотил за последние трое суток.

Лишь во дворе до меня доходит, сколь постыдно и жалко я выгляжу со стороны. В отличие от товарищей, храбро и беспощадно разивших этим утром противника, я сумел поразить лишь себя и весь провонял мочой и блевотиной. Лука перевязывает мою рану. Кто-то подходит ко мне, останавливается. Это Вол, наш старший командир. Он таращится на меня с удивлением и презрением.