В нижнем правом углу зеркала губной помадой было выведено: «Джейк шлюха». Хотелось надеяться, что автор этого откровения – женщина, хотя гомосексуальность как таковая с некоторых пор Уилли особо не занимала. «Любишь – давай любить и другим» – таков был его девиз. Допустим, у того темнокожего джентльмена, что спас его бизнес (а если совсем честно, то и жизнь, потому как у всегдашнего любителя выпить Уилли к моменту, когда развод достиг своеобразной точки надира, уже выработалась привычка ежедневно вливать в себя по бутылке «Четырех роз», известных не только своим нежным ароматом), был партнер по имени Ангел. И хотя у них, чувствуется, свадебным перезвоном и объявлением в воскресном «Нью-Йорк таймс» не пахло, они были самой сплоченной парой из всех, до сих пор известных Уилли. «Парочка что надо: всех грохают, друг друга трахают», – обронил однажды Арно. Услышав эти слова, Уилли в тиши гаража невольно оглянулся через плечо, словно ожидая, что над ним сейчас с расстроенным видом нависнет черный силуэт, а рядом с ним – фигура помельче, но тоже в печали. Эти двое его не то чтобы пугали (во всяком случае, ощущение боязни давно прошло, или Брю это сам себе внушил), просто очень уж не хотелось, чтобы их чувства были уязвлены. Об этом Уилли и сказал Арно, на что тот извинился и больше ни разу ничего подобного не произносил. Хотя у Уилли иногда возникала мысль: так ли уж Арно, при всем прочем, далек от истины?

Дверь в туалет приотворилась, и внутрь просунулась голова напарника.

– Ты тут чё? – спросил он.

– Да вот руки мою.

– Давай уже скорей. Там народ заждался, труба зовет. А то…

Арно осекся: он заметил ту надпись на зеркале.

– О. Что за Джейк? Это не ты написал?

Он унырнул как раз вовремя: в дверь прилетела скомканная бумажная салфетка. Затем Уилли Брю, шестидесятилетний компаньон самой смертоносной пары в городе, вышел к гостям украсить свой день рождения.

Освещение внутри «Нейта» было традиционно пригашенное. Даже летом, когда снаружи все звенело от солнца, лучи света, ударяя в окна, словно плавились о стекло и внутрь цедились уже медленными текучими струйками, как мед сквозь решето. Их бодрая энергия при проникновении снаружи вовнутрь как-то рассасывалась, и они уподоблялись сидельцам бара, что уже успели принять на грудь и малость погрузнеть («А ну их всех: сегодня мы уже один черт к делу не годны»). За исключением квадрата метр на метр сразу за двойными дверями, ни один из уголков «Нейта» не видел естественного освещения вот уже больше полувека.

Вместе с тем унылым «Нейт» назвать нельзя. Барную стойку круглый год освещали белые фонарики, а на каждом столе горела свеча в матовом стеклянном шаре, вставленном в железную чашу. Чаши были прикручены к деревянным столешницам двухдюймовыми шурупами (Нейт явно не дурак), а за свечами велся бдительный догляд. Едва какая-то из них начинала помаргивать, как ее тут же заменяла официантка или, если вечер выдавался спокойным, сам Нейт – живчик лет под шестьдесят, уши топориком. Поговаривают, в бытность свою в морфлоте он как-то раз в пылу хмельной потасовки где-то в Нижней Калифорнии откусил обидчику нос.

Никто никогда не спрашивал, правда ли это. Нейт с удовольствием мог порассуждать, кто из бейсболистов ведет по очкам, поворчать насчет придурков, что правят Нью-Йорком, и идиотов, что рулят страной, поперемывать косточки друзьям и знакомым, но как только кому-то хватало нахальства замахнуться с ним на фамильярность, как Нейт тут же с нахмуренным видом отлучался начищать стаканы, инспектировать краны или проверять свечи, а выскочка, что по недомыслию его обидел, оставался, как оплеванный, ждать дальнейшего обслуживания (которое нарочито затягивалось) и сожалеть о своей дерзкой выходке. «Не такое «Нейт» место», – любил говаривать Нейт, хотя, какое же оно именно, спросить ни у кого недоставало духа. Нейту нравилось, чтобы обстояло именно так, а с ним и завсегдатаям бара.

Бар «Нейт» и Нейт-хозяин олицетворяли былые времена, когда эта часть Куинса была преимущественно ирландской, до того как сюда понаехали индийцы, афганцы, мексиканцы, колумбийцы и раздербанили его на свои мелкие анклавы. Ирландцем Нейт не был, не был ирландским и его бар. Даже в день Святого Патрика огоньки здесь не менялись с белых на зеленые, а к пиву сидельцам не подавались зубочистки с флажками в виде трилистников. Нет, здесь дело в определенном душевном складе, отношении.

Окруженный чуждыми, привнесенными извне запахами, веяниями и акцентами, в постоянно меняющейся городской среде «Нейт» символизировал незыблемость устоев. Это был бар из старого мира. Сюда приходили выпить и вволю поесть простой и вкусной пищи, без всяких там диетических изысков с болезненной оглядкой на уровень холестерина. Здесь надлежало держать себя в рамках: если мелькнет за разговором какое скабрезное словцо, то будь добр произноси его потише, особенно в присутствии дам. По счету плати в конце вечера, не суетись с расчетом после каждой выпитой. Чаевые давай по-людски, не скаредничай. Стулья здесь удобные, туалеты чистые (отдельные граффити не в счет), а разливающая рука Нейта тверда и верна – не тяжелая и не легкая. Он смешивал хорошие коктейли, а вот шутеров[3]у него не водилось.

«Хотите шутерс – валите в «Хутерс»[4], – как-то напутствовал хозяин бара ватагу первокурсников, запросивших у него по неведению поднос «Пикирующих бомбардировщиков». Потом, уже выпнув парней из своего заведения, Нейт сказал, что первой их ошибкой было вообще найти сюда дорогу. «Щеглов из колледжей» Нейт не привечал, хотя сам не сказать чтобы совсем уж без гордости относился к ребятам из местных, что решили продолжить образование. Это он как раз приветствовал. Нейт знал их родителей, помнил дедушек и бабушек. Так что для него эти ребята были не «щеглы из колледжей», а «своя ребятня», и в баре им всегда находились и место, и радушие, хотя шутеров им Нейт все равно не подавал, даже если б те излечивали от рака. Так уж у него заведено.

Отдельного кабинета в баре не имелось, зато четыре столика на задах были отгорожены от остального помещения деревянным простенком с тремя вставками из матового стекла. Здесь-то и протекало празднование шестидесятилетия Уилли Брю. На протяжении вечера мероприятие, надо сказать, становилось все разгульней. Сердцевину шума составляли Арно и еще шесть-семь персон вокруг, наперебой орущих тосты и остроты. За вторым столиком, где сидели еще четыре-пять человек, было потише: разгул сглаживался степенностью Джемисона и общей добротой натуры его соседей по столу. Третий оккупировала разносортица из жен и подруг, которую Уилли, честно признаться, поначалу не вполне одобрял. Он-то рассчитывал, что соберется мальчишник, а оно вон как обернулось. Хотя не гнать же их. Ладно, пускай кучкуются, но только особняком и в рамках хоть каких-то приличий.