– Я, видите ли, опоздал, – сказал Вадим, продолжая глядеть в глаза Колганова. – Сами понимаете, от Московской заставы да еще под дождем… – и он демонстративно провел ладонью по все еще мокрым волосам.

Как ни странно, незамысловатая эта шутка, к тому же вторичная, вызвала в зале вполне доброжелательную волну хохота.

– Тем не менее, я здесь, – сказал Реутов, когда отзвучал смех. – И положа руку на сердце, нахожусь в полном и окончательном недоумении, так как к великому сожалению на доклад Эраста Соломоновича опоздал и поэтому совершенно не представляю, о чем, собственно, я должен теперь говорить.

Он развел руками и, повернувшись к уступившему ему место на трибуне, но все еще остающемуся на подиуме Киршнеру, виновато улыбнулся. Однако к удивлению Реутова старый заслуженный профессор обижаться на него, по-видимому, и не думал.

– Не страшно, Вадим Борисович, – сказал Киршнер, улыбаясь в свою очередь. – В целом, содержание моей лекции вам должно быть хорошо известно, а то новое, о чем вы, судя по вашему недоумению, еще не знаете, я с удовольствием повторю специально для вас. Ваше исследование корково-подкорковых взаимодействий, весьма спорное, должен отметить, как с методологической, так и с теоретической точки зрения, неожиданно было подтверждено двумя независимыми группами исследователей: группой Ноймана из Карлова университета[13]и группой Викторова и Спольского из Ново-Архангельского института медицинской физиологии и генетики. Однако приоритет открытия, разумеется, остается за вами, в связи с чем президиум Гиперборейской академии[14]счел возможным ходатайствовать еще до официальной публикации вашей статьи (она должна появиться вместе с другими публикациями на данную тему в шестой книжке нашего журнала за этот год) перед Ломарковским[15]комитетом о присуждении вам, Вадим Борисович, премии 1992 года первой категории…

При этих словах Киршнера зал снова взорвался аплодисментами, а у Реутова не по детски сжало грудь.

"Ломарковская…. Господи!"

Но это было еще не все. Позволив залу немного "побушевать", наблюдая за ажитацией научной общественности с доброй улыбкой старого учителя, Киршнер поднял руку, прося тишины, и продолжил в почти моментально наступившей тишине:

– Премия, как вы, Вадим Борисович, вероятно, знаете, присуждается в декабре, но отбор претендентов должен быть завершен не позднее месяца апреля соответствующего календарного года, так что времени до окончательного решения еще много. Однако, учитывая единодушное мнение по данному вопросу, высказанное сектором физиологии нашей Академии Наук и Гумбольтовской Академией в Берлине, полагаю, что премию за 1992 год получите именно вы.

9.

К сожалению, ему не дали и пяти минут, чтобы обдумать случившееся; ощутить вкус победы, которой он совершенно не ожидал, потому что к ней и не стремился, полагая свою работу пусть и интересным, но вполне рядовым исследованием; осознать, что случившееся не сон, не пьяный бред и не случайная ошибка, а нечто гораздо большее или, вернее, совершенно иное, никогда Реутовым неизведанное, не предуганное, и уж точно не загаданное. Однако времени на все это – а это, несомненно, являлось сложным и трудоемким умственным действием – не было. Пленарное заседание завершилось, и Вадим оказался в водовороте людских страстей, ведь, как ни крути и что не говори, ученые те же самые люди, только род занятий у них несколько иной, чем у всех остальных. Ему пожимали руку, обнимали, целовали и хлопали по плечу. Его рассматривали, как невидаль заморскую, его обхаживали – ну, как без этого, ведь Реутов нежданно-негаданно оказался "невестой с приданным" – его принимали "в свой круг" те, кто еще накануне едва с ним здоровался, его "играли", как играет короля свита, с той только разницей, что король, что называется, рожден для своей не простой роли, а Вадим попал в эту ситуацию, как кур в ощип. Его крутило, как щепку в водовороте, и бросало, как утлое суденышко в бурю. Во всяком случае, именно так он себя сейчас чувствовал, а чувствовал он себя, прямо сказать, паршиво, даже не смотря на то, что нежданные и невероятные дары сыпались на него, как из рога изобилия.

Трудно поверить, какие вопросы, оказывается, можно решать, находясь внутри того броуновского движения, в котором находилась толпа, заполнившая просторное фойе перед конференц-залом. Во всяком случае, Реутов до сегодняшнего дня о таком даже не подозревал. Однако все когда-нибудь происходит впервые. И вот уже профессор Загорецкий – крупный солидный мужчина, более похожий на купца первой гильдии, коим он на самом деле и являлся, чем на ученого, каковым он быть, по большому счету, перестал еще лет двадцать назад – обняв Вадима (едва ли не сверху вниз) за плечи, в нескольких коротких фразах, произнесенных с добродушной улыбкой, но вполголоса, сообщил, что общественный фонд Объединенного Казачьего Банка готов финансировать работу Реутова. Причем именно так, нерассмотреть возможность финансирования, а финансировать дальнейшие исследования, предоставив лаборатории специальную стипендию в три миллиона рублей в виде одноразового вложения и по миллиону тех же золотых рублей в год на протяжении следующих пяти лет. Что это означало для него самого и его работы, Вадим понял даже в том полуобморочном состоянии, в котором теперь находился. Его лаборатория – старое разваливающееся оборудование, собранное на живую нитку в двух больших подвальных помещениях второго корпуса, и три с половиной души сотрудников – получала теперь перспективу в ближайшие месяц-два превратиться в Лабораторию (именно так, с большой буквы) мирового уровня.

По идее, все это должно было вскружить ему голову похлеще, чем бутылка шампанского, выпитого на голодный желудок, да при том без смакования, а по-гусарски или в его случае, лучше сказать, по-казачьи, то есть залпом, как стакан воды. Но вот беда, слава, внезапно обрушившаяся на Реутова, не пьянила, как не вызывает – "Возможно" – никаких чувств и уж тем более страсти писаная красавица, сама предложившая себя в жены тому, кто ее никогда не хотел и не желал. Через четверть часа этого мучительного бреда, Реутов исхитрился-таки вырваться из людского водоворота, заскочил в туалет, и сразу же, не отвлекаясь на пустяки, заперся в свободной кабинке. Голова была тяжелая, и мысли в ней, что характерно, не метались, как следовало бы ожидать при сложившихся обстоятельствах, а едва шевелились, медленные и неловкие, и вязли, как мухи в паутине, в каком-то тягостном отупении, внезапно охватившем Вадима. А вот сердце, напротив, металось в груди, как попавший в силки зверь, силясь вырваться из клетки ребер и пуститься в бега.

Закрыв за собой дверь, Реутов несколько раз с силой провел ладонями по лицу и сделал пару, другую глубоких и резких вдохов и выдохов. Затем опустил крышку стульчака, и, сев на нее, достал из кармана пачку папирос. Вообще-то курить в уборных института категорически не рекомендовалось, но ему сейчас было не до соблюдения правил. Вадим закурил и, сделав первую глубокую затяжку, попытался привести свои мысли в порядок. Мыслей в голове, однако, на данный момент оказалось ровно две. "Вот это да!" – радовалась "детская", склонная к экзальтации часть его сознания, обычно пребывающая в небрежении и даже в загоне, но теперь, благодаря почти фантастическому стечению обстоятельств, объявившаяся во всей своей красе. Зато другая – трезвая и вечно хмурая сторона его внутреннего Я – задавала вполне типичный для нее, но от того не теряющий своей злободневности вопрос, "Что теперь со всем этим делать?"