Следующий большой бой должен был пройти совсем по-другому Противником Чемпиона в этот раз был тридцатитрехлетний ветеран ринга по имени Тексас Паувелл. У Текса был свой внушительный рекорд: сорок побед (25 посредством нокаута), семь поражений и три ничьих. Он довольно долго находился в центре пристального внимания публики и был известен, с легкой руки журналистов, как «грубый клиент» или «жесткий пряник».

«Текс идет на бой, — написали они. — Большой вопрос, вынесет ли он этот бой? Останется ли он в сознании, чтобы довести бой до конца? Ответ на этот вопрос будет дан сегодня вечером на ринге в Гарден!»

Хитрость задумки Гранда заключалась в том, что с Тексом тоже была достигнута некоторая договоренность. Он должен был не просто провести бой, а всем своим поведением на ринге наглядно показать, что он гомосексуалист. Та же договоренность — или «фишка», как это называли в те дни — заключена была и с Комиссией, и все меры предосторожности были предприняты заранее.

Шоу началось, и происходившее на ринге оказалось настолько «смешным», что бой — теоретически — мог бы быть прерван на первом же ударе колокола.

К счастью, всё произошло быстро. Чемпион и его противник выпрыгнули из своих углов, жеманно виляя бедрами, и их первый же осторожный обмен ударами — которые были для каждого не страшнее удара маленькой девочки — вызвал крики удивления и одновременно презрения и негодования.

Затем Тексас Паувелл повел наступление против Чемпиона, высокомерно приблизился и стал наступать, размахивая при этом руками словно ветряная мельница. Чемпион какое-то время отчаянно пытался закрыться, но, в конце концов, пронзительно вскричал: «Я не могу больше этого вынести!» После этого он согнулся, упал на пол, обливаясь слезами отчаяния, и начал избивать кулаками пол. Жалкое зрелище. Одним словом, неудачник, которого мир еще не видывал.

Текс горделиво вскинул голову и поднял руку, как победитель — вопросительно и кокетливо поглядывая на рефери.

Очевидно, некоторые из зрителей нашли представление настолько отвратительным, что прямо в зале попадали в глубокий обморок.

— Джинджер, — начала Агнесс, — когда ты в первый раз осознала, что Салли Хастингс настолько… эээ… вульгарна?

— Агнесс, Битси узнала это первой! — искренне воскликнула Джинджер.

— Собака? — спросил Гранд.

— Что ты имеешь в виду, Джинджер? — было видно, что Агнесс раздирают сомнения. В тот же момент она быстро переглянулась с племянником, всем своим видом давая понять, как она его обожает.

— Она совсем не любила нашу Битси, Агнесс, — начала Джинджер, — никто не обращался с Битси худшим образом, уверяю вас!

* * *

Работа Гранда в кино индустрии была, очевидно, связана с его безграничной симпатией к драматическому театру. Вместе с возрождением телевизионной драмы он был несказанно рад пробраться, как сам он написал, «назад на сцену».

«Шоу-бизнес — лучший бизнес» — любил он подшучивать над актерами. — У нас у всех есть свои взлеты и падения, но я, черт возьми, не променяю один мазок грима на все чертовы замки Франции!

Таким образом, он вторгся в эту сферу, и это вторжение оказалось весьма действенным. В это время, в воскресенье вечером, по телевидению показывали известную драму. Драма называлась «Театр нашего города» и затрагивала серьезные жизненные проблемы. По крайней мере, зрителям говорили, что она затрагивает серьезные жизненные проблемы, хотя, по правде сказать, это была очередная телевизионная жвачка с элементами сленга и даже легкой порнографии.

Гранд решил в этом поучаствовать.

Приняли его весьма благосклонно. В тот момент, когда Гай присоединился к миру телеискусства, в самом разгаре были репетиции другой драмы — «Все наши прошедшие дни».

Приступая к проекту, Гранд поставил одним из своих условий следующее: он сам или его представитель встречаются с главным героем или героиней в период репетиций и обговаривают, каким должен быть конечный продукт. Миллионного вложения оказалось для этого больше чем достаточно.

Договоренность между Грандом и ведущей актрисой «Всех наших прошедших дней» была предельно проста. В течение финальных съемок воскресной трансляции пьесы, в большой сцене под занавес второго акта, героиня неожиданно отошла от группы других актеров, приблизилась к камере и, адресуя свое заявление зрителям, произнесла:

— Любой, кто терпит эту слюнявую, помпезную околесицу у себя дома, имеет меньше вкуса и здравого смысла, чем животные на скотном дворе!

И с гордым видом умолкла.

Половина труппы уставилась на нее в изумлении, остальные застыди в немой сцене, как соляные столбы. Из-за сцены раздался приглушенный истерический шепот:

— Какого черта?

— Реплику! Реплику!

— Погасите! Ради бога, погасите!

Перед тем как сцену, наконец, затемнили, случился небольшой переполох. Один из актеров, играющих второстепенные роли, который учился по русской школе актерского мастерства, решил импровизировать до конца пьесы, в течение оставшихся двенадцати минут. Прозвучала пара весьма странных монологов — такой импровизацией он безуспешно попытался спасти финал — и сцену наконец погрузили в темноту. После этого, чтобы заполнить эфирное время до конца часа, показали короткий документальный фильм о ловле тарпонов.

Произошедшее можно было объяснить только тем, что актриса внезапно двинулась умом, но даже если и так — гневу начальства не было предела.

В одно из следующих воскресений на съемках «Завтрашних огней» дело приняло неожиданный оборот. Ведущий актер играл симпатичного пожилого доктора. Сейчас этот доктор делал срочную операцию. Он был предельно собран, серьезен, сконцентрирован на свой благородной цели — спасении жизни человека. Молоденькая медсестра непрерывно смотрела на него, ожидая команды.

— Доктор Лоуренс, — сказала она, — как вы думаете… вы сможете спасти сына доктора Честера?

Не прекращая операции, доктор довольно зловеще улыбнулся, затем поднял на нее свои серьезные карие глаза.

— Я боюсь, что это совсем не главное, уважаемая. Мне бы очень хотелось его спасти. Но гораздо больше мне хотелось бы успеть на обед.

Медсестра вопросительно уставилась на доктора, отчаянно пытаясь скрыть панику (ведь он забыл свою реплику), а доктор, отложив в сторону инструменты, продолжил, как бы поясняя:

— Видите ли, в чем дело. Если я скажу еще хоть фразу из всей этой околесицы, я опоздаю на обед. — Он многозначительно кивнул на стол. — В разрезе, который я сделал, сплошная блевотина. — Он медленно стянул с себя перчатки, а изумленная медсестра наблюдала за этим с плохо скрываемым негодованием.

— Может быть, это была ваша идея, как скоротать приятный воскресный вечер, — сказал он с упреком. — Извините, но уж точно не моя! — Он развернулся и решительно вышел вон.