Волчата и лисичка жили у меня довольно долго в большой дружбе; они ели и спали вместе. Иногда только лисичка, будучи старше и проворнее, обижала волчат.

Сколько я ни старался узнать, каким образом она очутилась в волчьей норе, я не мог придумать для сего удовлетворительного истолкования. Ясные признаки показывали, что нора была первоначально лисья. Известно, что волки часто выгоняют лисиц из их жилищ и сами селятся на их место.

Может быть, волчица изо всех маленьких лисичек, бывших в завоёванной норе, выбрала одну и вскормила её со своими детьми; может быть, она пощадила её по ошибке; может быть ещё, она нарочно оставила всех найденных ею лисичек, вскармливала их собственным молоком и сама понемногу ими питалась. Предоставляю естествоиспытателям и старым опытным охотникам решение этого вопроса.

Кем и как была убита волчица, осталось мне также неизвестным».

Летом 1841 года А. К. Толстой был командирован к своему дяде Василию Перовскому. Ему пришлось испытать на себе все прелести путешествия по печально знаменитым русским дорогам. Своему сослуживцу Оскару Радену он писал из Оренбурга: «От Москвы до Нижнего — ни одной почтовой лошади; дороги, превосходящие всё самое чудовищное, что может создать самое горячечное воображение: до Владимира — якобы шоссейная дорога, каждый камешек которой по объёму соответствует булыжнику петербургских мостовых, а по своей форме — артишоку; провалившиеся мосты, насыпи, размытые весной во время ледохода и сохранившиеся до сего времени in status quo (в прежнем положении. — В. Я.); беспрерывные дожди и грозы, а для переправы через Волгу и Каму — какие-то жалчайшие лодчонки и, наконец, в довершение бедствий — прочно слаженный экипаж, который ломается 11 раз в течение 20 дней, — такова история наших злоключений».

Но тяготы пути скоро были вознаграждены. Молодому человеку довелось вкусить такое экзотическое удовольствие, как охота на сайгаков. Вместе с партией казаков он более месяца провёл в степях, наслушавшись рассказов о тревожном житье на границе с Хивинским ханством, о постоянных набегах киргизов, о злоключениях русских пленников, оказавшихся у них в рабстве. Меткий стрелок, Алексей Толстой быстро завоевал уважение как у казаков, так и у башкир. Среди последних любимой забавой была борьба; она требовала не столько физической силы, сколько ловкости, и Толстой (впрочем, как и остальные казаки) постоянно оказывался на земле. Но когда дело касалось исключительно силы, он первенствовал и заслужил у башкир почётное прозвище джигита.

Свои приключения А. К. Толстой описал в очерке «Два дня в киргизской степи», напечатанном в «Журнале коннозаводства и охоты» (1842. № 5). Из командировки он, как и следовало ожидать, опоздал и поэтому в том же письме просил Радена извиниться за него перед начальством в случае «если моё отсутствие будет замечено».

На фоне этих чисто мужских забав невольно возникает вопрос: как мог Алексей Константинович Толстой, такой завидный жених, до поры до времени избегать уз Гименея? Конечно, к женскому очарованию он не был равнодушен, но о его сердечной жизни в этот период известно до удивления мало. По некоторым неопределённым сведениям, предметом первой любви А. К. Толстого стала семнадцатилетняя Елена Мещерская — сестра одного из его светских приятелей. Он даже собирался сделать ей предложение, но натолкнулся якобы на резкое возражение матери, не желавшей видеть никакую другую женщину возле своего горячо любимого сына. Молодой человек покорился её воле и о браке больше не заикался. Хотя, думается, если бы здесь имело место настоящее чувство, ничто бы Толстого не остановило — и последующие события это доказали. Возможно, он неосознанно предчувствовал, что рано или поздно в его жизнь войдёт настоящая «вечная любовь».

Среди ранних стихотворений Толстого обращает на себя внимание следующее:

(«Ты помнишь ли, Мария…». 1840-е)

Кажется, эти строки вполне могли бы свидетельствовать о некоей сердечной тайне. Но нет, стихи посвящены пятнадцатилетней девочке, двоюродной сестре поэта по матери. (Её отцом был малоизвестный литератор В. Львов; он служил цензором в Москве и был отстранён от должности по Высочайшему повелению за то, что разрешил отдельное издание «Записок охотника» И. С. Тургенева.) Стихотворение написано спустя год после кратковременного пребывания Алексея Толстого в подмосковном имении родственников Спас-Телешево. Особой оригинальностью оно не блещет, являя все знаковые признаки так называемой «усадебной поэзии»: и старый обветшалый дом, и липовые аллеи, и длинный ряд запылённых портретов предков. Ничего другого в этих стихах искать и не стоит.

Знаменательно, что в печати А. К. Толстой впервые выступил не со стихами, а с прозой. В 1841 году в Петербурге отдельным изданием вышла его повесть «Упырь», а сам автор скрылся за псевдонимом Краснорогский. Уже одно это говорит, что Алексей Толстой следовал по стопам своего дяди (вспомним происхождение его псевдонима Погорельский). Первое упоминание об этой повести можно найти в письме Алексея Перовского племяннику от 18 марта 1835 года: «Не спеши с „Loupgarou“ („Упырь“. — В. Н.). Лучше оставь его на время, а то испортишь. Большую пьесу можно делать помаленьку, и если тебе придёт между тем другое что-нибудь на мысль, так ты можешь и другим заняться».

К советам опытного литератора следовало прислушаться, и «Упырь» действительно писался без спешки. Образцом для начинающего писателя служили романтические новеллы дяди с их причудливой смесью реалий московского быта и эзотерики. Читатель до самого последнего момента не может понять: не является ли весь рассказ всего лишь бредом болезненного сознания главного героя. Впрочем, в «Упыре» нашло отражение и то, что Алексей Толстой пережил в итальянском городке Комо, где он на сутки влюбился в прекрасную Пеппину. Конечно, литературность этой повести бьёт в глаза; в её тексте не сложно отыскать штампы расхожей беллетристики того времени: и привидение, и ожившие портреты, и груды драгоценностей, при свете дня оказывающиеся человеческими костями.

Сам автор был невысокого мнения о своём первом прозаическом опыте и, можно сказать, забыл о нём; вновь «Упырь» был переиздан только в 1900 году Владимиром Сергеевичем Соловьёвым. Но удивительно! Далёкая от совершенства повесть пережила своё время и с удовольствием читается в наши дни. Возможно потому, что, несмотря на малоинтересную ныне старинную фантасмагорию, в «Упыре» ощущается обаяние личности Алексея Константиновича Толстого. Так что нет ничего странного в том, что такой эстетически чуткий критик, как Виссарион Белинский, не прошёл мимо «Упыря». Таинственность его не увлекла; достоинства повести он увидел в другом, отмечая «мастерское изложение, уменье сделать из своих лиц что-то вроде характеров, способность схватить дух страны и времени, к которым относится событие, прекрасный язык, иногда похожий даже на „слог“»; по мнению критика, на страницах повести ощутим «отпечаток руки твёрдой, литературной»[16], что много обещает в будущем.