Мы с моим наставником выбрали путь вдоль реки, где порывистый ветер дул нам в спину, неся с собой вонь одной из навозных куч, наваленных у неприступных стен города. Городские кладбища были переполнены и с недавних пор тела мертвых африканских рабов стали просто выбрасывать на эти самые кучи. То, что не растащили стервятники и волки, гнило и мешалось с экскрементами, создавая кошмарную смесь запахов, прожигавшую кожу до костей, словно невидимая кислота.

Когда мы проходили через ворота Лошадиного Колодца, я вспомнил другие ворота — те, за которыми стражники из старых христиан запирали на ночь жителей Маленького Еврейского квартала. Внезапно откуда-то сверху раздался крик. Наш бывший раввин, Фернанду Лоса, махал нам рукой с верхней площадки Синагогальной лестницы, прося подождать его. Он стал ярым проповедником христианства сразу после обращения, переплюнув даже епископа Лиссабона, да обратится его язык в прах!

— О нет, только не рабби Лоса! — простонал я. — За какие жуткие прегрешения он послан нам?

Дядя рассмеялся. Неожиданно женщина крикнула: «Вода!», и мы вжались в стену, прячась от хлынувшего с третьего этажа потока помоев.

Лоса нагнал нас, с трудом переводя дух. Щегольской алый плащ с шитым жемчугом воротником покрывал его узкие плечи. Тощий, с крючковатым носом, глубоко посаженными хитрыми глазками, сияющей лысиной и тонкими недовольными губами, он смотрел на меня, будто голем-ястреб, созданный для охоты за средиземноморскими грызунами. Мальчишкой я считал, что на руках у него не пальцы, а, скорее, когти, и в моих не самых приятных снах он не говорил, а злобно шипел.

— Эти отвратительные грязные коровы повсюду! — сказал он неестественным голосом, претендующим на аристократичность.

— Ну, по крайней мере, они кошерны, — заметил мой учитель.

Рабби Лоса презрительно усмехнулся и продолжил:

— Злая участь Диего-печатника постигнет каждого, кто станет рассуждать с тобой о фонтане, знаешь ли.

Он имел в виду каббалу. Для него не было тайной то, что дядя собирался посвятить Диего в свой круг. Учитель почтительно поклонился и прошептал на иврите:

— Хахам мафиа ве-рав раханан, ты великий ученый и раввин из раввинов.

Он глянул на меня, чтобы убедиться, что я уловил игру слов: он оскорблял Лосу, выделяя буквы «х», «а», «м» и «р». Вместе они составляли слово, которое в переводе с иврита значило «осел».

Дядя развернулся, чтобы уйти, однако раввин остановил его:

— Погоди-ка. — Он облизал губы, словно они были измазаны вкусной подливой. — Я пришел предупредить тебя. Эурику Дамаш говорит, что произнеси ты его имя хоть во сне — он нашинкует тебя и подаст на стол вместо колбасы. Лучше не суй свой длинный нос в чужие дела, коротышка!

Мое сердце упало.

Дамаш был поставщиком оружия из новых христиан. Он шпионил за бывшими единоверцами для короля, а недавно обручился. Две недели назад дядя выступил на тайной встрече еврейской общины и потребовал, чтобы его судили за то, что он утопил новорожденного младенца цветочницы, которую он изнасиловал и отказался брать в жены. Расследование закончилось неделю спустя, когда сама цветочница таинственным образом пропала. Имя дяди скрывалось раввинским судом, но оказалось, что кто-то — возможно, сам Лоса — выдал его Дамашу.

— Это все, что ты хотел мне сказать? — поинтересовался мой наставник.

— Этого вполне достаточно. Если бы я не вмешался, он пришел бы сам.

— Премного благодарен, о, великий ученый и раввин из раввинов, — ответил дядя, отвесив издевательский поклон.

Лоса вздернул острый подбородок и проводил нас со злобным, но терпеливым видом человека, проигравшего битву, но намеренного победить в войне.

Пока мы добирались до лазарета в центре города, я грезил наяву, как стану защищать своего учителя от происков демонов Каббалы и библейских исполинов.

Наверное, я так и не вырос из подобных мечтаний. И все же, они выглядели вполне уместно, когда мы проходили мимо шумного рыбного рынка и лиссабонского порта. В конце концов, дядя поклялся защищать меня, пока я был мальчишкой, беря на себя ответственность за мое просвещение. Было ли это намеком на встречное обещание, о котором я никогда не задумывался прежде?

Когда мы объяснили бейлифу в лазарете Всех Святых цель нашего прихода, он с гордостью сообщил, что дворянин, привезший Диего, был не кто иной как граф Альмирский. Это имя было для меня пустым звуком, но я записал его в памяти Торы, очень уж мне понравилась его компаньонка. Молоденькая монашка проводила нас к Диего. Мрачная комнатка с низкими потолками, пропахшая уксусом, янтарем и смертью. Над каждой из двенадцати коек висело кровавое распятие. Пожелтевшие льняные занавески распахнулись, обнаруживая людей, привязанных к кроватям кожаными ремнями, обмотанных заскорузлыми от крови бинтами, вонявшими навозом, с глазами, полными злобы и жажды жизни. Ставни были приоткрыты, и из окон виднелась доминиканская церковь на другой стороне площади.

Диего лежал на последней койке. Я узнал его огромные темные глаза и шафранного цвета тюрбан и улыбнулся радостно и нервно. Он невероятно переменился. Выбритые щеки, заляпанные кое-где кровью, были белее мрамора. Челюсти, невидные раньше, придавали его лицу массивность. Он стал вдруг похож на мужеложца, легко делающего подарки, который обожал детей и заботился о них, не оставляя времени на самого себя — изгнанный из мира мужчин и обреченный на одиночество.

Рану на его подбородке прижгли и зашили. Заметив нас, он изумленно приоткрыл рот и сел. Невольно он повернулся лицом к стене, словно готовясь к смерти.

Дядя остановился, в его изумрудно-зеленых глазах читалось желание быть на месте Диего. Я подтолкнул его вперед, и он подошел к другу, ободряюще улыбнувшись. Отсюда мы увидели, что он весь покрыт испариной. Оставалось только молиться, чтобы эта лихорадка не оказалась чумой.

— Ты отлично выглядишь. Кровь остановилась, — сказал мой наставник.

— Не надо было вам приходить, я не хочу, чтобы вы видели меня таким. — Диего снова отвернулся к стене и закрыл глаза.

— Ты сможешь отрастить бороду, как только заживет рана, — заметил я.

— Спасибо, что навестили меня, — прошептал он, — но я прошу вас сейчас уйти.

Дядя кивнул мне, приказывая идти. Когда я добрался до выхода, он сидел в ногах койки Диего. Их тихий разговор сопровождался резкими, нетерпеливыми жестами учителя.

Диего спрятал лицо в ладонях, печально склонив голову. Я молился все эти бесконечные минуты, пока дядя, наконец, не нагнал меня.

— Плохо дело. Диего будет некоторое время сильно страдать.

— Наверное, это счастье, что не на всех из нас распространяются запреты левитов, — ответил я.

— На всех и каждого распространяются влияния извне. Человек может приспособиться к ним, а может жить в пустыне как отшельник. Но даже там… — Дядин голос сорвался, и он принялся чесать голову. — Пойдем-ка подальше от этой тюрьмы, — сказал он. — У меня уже все тело зудит.