Игорь не звонил ей уже два дня. Правда, они поссорились, и она кричала ему: «Пошел вон! Ненавижу!» А он, вместо того, чтобы, как всегда, сгрести ее в охапку, закричать: «Заткнись, дурында! Я тебя тоже ненавижу!», занести в спальню и бросить на кровать и потребовать: «Немедленно издай звук «сит»!», обиделся, подхватил с вешалки в прихожей свое пальто и затопал вниз по лестнице. И Римма вздрогнула от стука захлопнувшейся двери.

Знатный родом, знаток всех законов, поэт, искусный рассказчик, решительный, знающий различные ремесла, человек с великими замыслами, имеющий огромную силу, свободный от зависти, щедрый, преданный друзьям, склонный к праздничным сборищам, сильный, не пьющий хмельного, мужественный, способный руководить женщинами, но не попадающий под их власть, свободный от тревог – таковы достоинства мужчины.

Камасутра, ч. 1, гл. 50. Рассуждения о помощниках, посетителях, о тех, кого не следует допускать, и о причинах посещения

– Алексей Генрихович, едешь с нами! – распорядился Фаворит. – Ты, Василий, тоже. Отказов не принимаю. Финансист уже давно о тебе спрашивает, да и тебе полезно, посмотришь, как люди живут. По коням! – распорядился он зычно, но от проницательного Добродеева не укрылась некоторая озабоченность Ивана Федоровича.

«Не иначе, как эта… цыганская красавица, – подумал он. – Cherche la femme[6]! Интересно, интересно… Ничто не ново под луной», – сказал он себе философски и полез в машину. Его разбирало любопытство, но спрашивать сразу он не стал, решив выбрать для этого подходящий момент. Одно было ясно: неспроста они едут к Финансисту, ведь еще утром Иван сказал, что, видимо, подхватил грипп, и сразу же после встречи – домой баиньки.

Василий Николаевич Коломиец нерешительно потоптался и уселся рядом с Добродеевым. Он всегда отказывался от приглашений шурина. Если бы его спросили, почему, он не сумел бы ответить… возможно, из-за неясного чувства протеста? Шумный родственник раздражал его нахрапистостью, грубостью и самодовольством. Однако он не мог не понимать, что у Ивана есть то, чего у него самого никогда не было – организаторский талант. Алла, сестра, рассказывала, как он крутился на службе, какие дела проворачивал, сколько наваривал. Бравый и молодцеватый Иван нигде не терялся – ни когда-то в армии, ни теперь, на гражданке. Как же назвать то, что чувствовал Василий Николаевич к родственнику? Возможно, это была зависть – он никогда не умел как следует принять начальство, устроить шашлычок в лесу, сауну с девочками, преподнести подарок или конверт с деньгами, и где-то глубоко внутри ощущал себя тяжеловесным и неуклюжим. И принимал, как данность, не считая, что эти «умения» так уж необходимы. И Лиза, жена, так не считала. А ее мнение он всегда уважал.

Его инструментальный завод, неплохо работавший в «старое время», стал разваливаться. Прервались связи с поставщиками. Какое-то время работали личные связи, потом они тоже истончились и порвались. Знакомые директора-смежники из союзных республик расползлись кто куда. Он – самый молодой из них, по сути мальчишка, которому не хватало опыта и изворотливости, изо всех сил боролся за выживание тонущего завода, создал акционерное общество, стал производить ножи, вилки и чайники вместо инструментов, так как не стало необходимых металлов. Этими чайниками были забиты все склады, и продать их можно было только ниже себестоимости. Его штрафовала налоговая служба за неуплату налогов, а пожарники – за несоблюдение правил пожарной безопасности. Главбух ежедневно приходила со счетами за аренду помещения, электроэнергию, транспорт, и они часами совещались у него в кабинете. Все было против него. Ему казалось, что весь мир набросился на его несчастный гибнущий завод в надежде урвать кусок. Он по три-четыре месяца не платил зарплату людям, а люди думали, что он прокручивает деньги в банке. От отчаяния он судился с несунами – на заводе было украдено все, что только можно было украсть. Что не годилось в домашнем хозяйстве или на продажу, то сдавалось в металлолом. Наконец его вынудили продать завод буквально за гроши…

Около двух лет он мыкался без работы, обивая пороги в кабинетах бывших друзей, тех, кто преуспел в борьбе за выживание, унижался, просил…

Потом заболела Лиза. Он был в отчаянии. Единственным светлым лучиком была дочка Верочка, поступившая в столичный литературный институт. Он очень скучал, но понимал, что так лучше для всех – для умирающей Лизы, для него самого, теперь уделяющего все свое внимание жене, и для дочки, уехавшей из провинции. Когда умерла Лиза, ему, как ни странно, стало легче. Исчез страх, и остались только боль, пустота и чувство вины, какое всегда испытывают те, кто остался. Теперь он отвечал только за себя.

А потом его подобрал – именно подобрал, по-другому и не скажешь – муж сестры Иван. Они никогда особенно не дружили, да и виделись нечасто – Иван и Алла все время пребывали за границей – то в Польше, то в Румынии, то в Германии. Даже когда они осели в их городе, особой дружбы тоже не получилось. Лиза терпеть не могла Ивана за то, что бабник и унтер, за плоские шуточки, сальные анекдоты, и не стеснялась высказывать свое мнение вслух. Лиза обладала бойцовским характером, не то что он. Они с Иваном теперь в одной упряжке, и он – доверенное лицо этого проходимца. Бедная Лиза, если бы она только знала… Ушло ее время, и она ушла вместе с ним. Она не приняла новый мир, и новый мир отвернулся от нее.

За городом все еще была зима. Машина летела мимо заснеженного леса. Василий Николаевич рассеянно смотрел на ворон, сидящих на голых ветках деревьев, сугробы с цепочками следов мелких лесных животных и кустики сухой прошлогодней травы, торчащие из-под снега.

Машина, затормозив, свернула на узкую лесную дорогу. Свежий асфальт на ней не потерял еще своей первозданной черноты.

– Молодцы! – сказал довольно Иван Федорович. – Закончили даже раньше, чем я рассчитывал.

Машина, на секунду замедлив ход перед высокими металлическими воротами, створки которых плавно разошлись в стороны, въехала во двор и остановилась у широкого низкого крыльца трехэтажного дома благородной архитектуры – из «дикого» серого камня, – без дурацких крепостных башенок, зубцов и петухов, так любимых отечественной буржуазией. Вдоль всего первого этажа располагались круглые окна-иллюминаторы, похожие на большие внимательные глаза. Крыша была крыта темно-красной черепицей, сигарой торчала высокая каминная труба. Ажурные тонкого литья конек крыши и перила галереи, тянущейся вокруг всего второго этажа, придавали дому легкость и аристократизм.

Навстречу гостям вышел седой человек в джинсах и черном свитере, лет примерно шестидесяти пяти. Лицо его, сильное, грубоватое, показалось Василию Николаевичу знакомым. Седой человек и Иван облобызались троекратно, по-христиански. После чего хозяин протянул руку Василию Николаевичу и сказал:

– Здравствуйте, Василий Николаевич! Рад видеть вас снова. – Он, улыбаясь, смотрел Коломийцу в глаза. – Мы ведь встречались в свое время, припоминаете?

– Боюсь, что нет, – пробормотал Василий Николаевич, чувствуя себя неловко под пристальным взглядом седого человека.