Во-первых, девочка была уверена: и без того может за себя постоять и не даст себя в обиду.

А во-вторых, она мечтала совсем не о спортивной карьере…

– Тайский бокс, – повторила она, чтобы просто не молчать.

– Ага, сильно он тебе поможет. Не дай Бог, конечно, – считая себя в меру суеверной, Ольга трижды сплюнула через левое плечо. – Короче, Леська, не верти. Просто так, без причины, ты бы сюда не пришла. Деньги нужны? У нас нету!

– Это папа мне скажет, – дерзко парировала Олеся. – Вы ж знаете: захочет – даст, не захочет – не даст. Только у вас по-любому не спросит.

– Что-то ты ранняя слишком.

– Какая есть! И вообще, деньги мне не нужны. Мне жить негде.

Ну вот, сказала. Все равно пришлось бы.

– Ага! – протянула Ольга, при этом расправив плечи и став еще выше своей падчерицы. – Думаешь, у нас много места?

– Мне некуда больше идти, – проговорила девочка и тут же, поняв, что выглядит со стороны слишком уж жалко, быстро поправилась: – Пока негде.

Олеся Воловик уже злилась на себя. И за то, что ноги принесли ее сюда, в дом, где жил родной отец – но такой чужой, негостеприимный дом. И за то, что, как вот давеча на остановке, выглядит просительницей, чуть ли не побирушкой и бродяжкой. Еще – за то, что ей и в самом деле пока некуда идти, она не смогла придумать других вариантов.

– Что значит – пока? И вообще, Леська, чего стряслось-то?

На самом деле Ольга не была злой женщиной. С Виктором Воловиком у нее был второй брак, если утряску формальностей в ЗАГСе и проживание под одной крышей можно назвать полноценным браком.

Ей всего-то тридцать один, а жизни уже никакой – после выкидыша, которым окончилась беременность в предыдущем браке, врачи поставили Ольгу перед фактом: детей иметь она не сможет. Новость прежнему супругу не понравилась, он запил, как-то избил жену с криком: «Все равно тебе ничего не будет!», а потом валялся в ногах, умоляя забрать заявление. В качестве компенсации за всплеск мужской жестокости Ольге достался поистине царский подарок – прежний муж отписал ей этот дом, не ахти, без удобств, сортир во дворе, но все ж таки две комнаты. Сам же, потомственный колхозник, вернулся в свое село под Новомиргородом, где, говорят, женился снова, теперь у него трое детей, много соток огорода и кролики.

Со вторым мужем, как догадывалась рано понявшая кое-что в жизни Олеся, ничего особенного тоже не светит. Виктор познакомился с ней сразу после освобождения, на одном из городских базаров, где Ольга продавала в киоске всякую съедобную ерунду. Несколько раз помогал разгрузить-погрузить ящики с товаром, вскоре остался ночевать. Если о первом супруге хотя бы было известно, что он продавал картошку на рядах, то чем занимается Виктор, она не знала. Олеся, его родная дочь, тоже не могла бы припомнить, кем работал папа до того, как по глупости позволил себя арестовать. Шестое чувство подсказывало девочке: мачеха, как и она сама, чувствовала некую обреченность, ограниченность, предопределенность жизненного пути. Мол, сколько ни тужься, все равно не будет плодов. Эти двое, женщина и девочка, были, по сути, одинаковыми.

Потому не могли полноценно воспринимать друг друга. Каждая видела в другой саму себя. Только Олеся – повзрослевшую, утратившую надежды, а Ольга – подростка, чьим мечтам не суждено осуществиться.

Не сдержалась Олеся – мотнула головой. Нет, она так не хочет. Она добьется своего, она пробьет лбом крепкие стены судьбы, она…

– Чего башкой трясешь? – нарочито грубо спросила Ольга.

– Ничего. В смысле, ничего особенного не стряслось. Я маме с Юриком там мешаю.

– Чем, интересно?

– Подросла. Как Юрик ляпнул, «девочка созрела».

– Для чего созрела?

– А у него спросите, ладно?

Ольга вздохнула. Пора менять гнев на милость.

– Скажи хоть, надолго или как. Планы есть на жизнь? Десятый класс, к примеру?

– Меня в девятом-то еле дотерпели.

– Папка твой говорил, ты училась вроде хорошо.

– То когда было? И что такое по его – хорошо? Не, теть Оль, даже если б и брали меня дальше в школу, скучно там.

– А школа – не парк развлечений, не кино, не танцы. Там весело и не должно быть. Там учатся.

– Вы хоть сами верите-то в то, что говорите? – Девочка хохотнула. – Долго рассказывать, если честно.

– Ты покороче.

– Если короче – там ни перед кем целей не ставят. И задач.

– О как! У тебя, выходит, эти самые цели есть?

– Обязательно. Я парикмахером буду.

– Хочешь быть?

– Буду. Я уже вон подружек укладываю, стрижу…

– «Стригу» надо говорить.

– Да хоть как скажи – все равно же стрижу. Стрижка, укладка. Девки говорят – круто.

– Так иди вон в училище.

– Не решила еще.

– То есть?

– Ну, мне нравится это дело. Только танцевать мне тоже нравится. Вообще, артисткой бы стать, все бы решилось.

– Что для тебя «все»?

– Все для меня «все»! – Беспредметная перепалка с мачехой стала утомлять Олесю. – Говорю же – я не насовсем, на «пока». Я вас тут сильно не объем.

– Ой, только этих бы проблем… – Ольгу уже совсем отпустило, она давно решила сменить гнев на милость. – Кстати, пошли, покормлю хоть. И… раз такое дело, – она прошлась пальцами по своим волосам. – Может, рискнуть? Укладка и стрижка, говоришь?

На свободу раньше срока Виктор Воловик вышел отнюдь не с чистой совестью. По складу своего характера Олесин отец был из тех, кто свято верит: именно с ними никогда и ничего плохого произойти не сможет. Просто потому, что такими вот фартовыми они родились. Правда, и особых удач до ареста у Виктора Воловика не было: его просто несло течение жизни, обходя пороги. Он даже представить себе не мог, что так будет не всегда. Потому, оказавшись в душной переполненной тюремной камере, тогда еще тридцатидвухлетний здоровый мужчина дал слабину.

Нет, новичка никто не обижал. К тому же Виктору титаническими усилиями удалось скрыть охвативший его ужас. Ничем особенным среди сокамерников Воловик не выделялся – подумаешь, хранение и распространение, кого этим сегодня удивишь. Это все равно, что в советские времена задерживать самогонщиков. Виктора нормально приняли в камере, его не били на допросах, знал он на самом деле мало, не болтать лишнего помог инстинкт самосохранения. И всё равно все эти тюремные дни, похожие один на другой, изо дня в день ломали Воловика, подтачивали изнутри, ослабляли волю, лишали способности мыслить здраво, хотя бы на один ход вперед.

Вот почему именно Воловика опытные в таких делах сотрудники однажды вызвали на вербовку и достаточно легко вывели на согласие сотрудничать с органами в обмен на условно-досрочное освобождение. На самом деле такие, как Виктор, в тюрьме и колонии никому особо не были нужны. Больше трех лет ему даже самый вредный судья не даст, значительную часть положенного срока он все равно отбыл благодаря неповоротливой бюрократии родной пенитенциарной системы. Как пошутил сотрудник, который расставил Воловику все точки над «і», он занимает чужие нары. Возможность скорого получения свободы так возбудила Виктора, что он забыл об ответственности человека за свои поступки, наступающую сразу после их совершения. На эту блесну его и поймали.