– Ой-ой, я уже должен гордиться, что знаком с целым принцем, я – простой лучник! – и Метьер иронически воздел руки к небесам.

– Хватит, Метьер. Ты не простой лучник. И… не «знаком», а ты мне знаешь кто? Друг.

– Друг? Ну что же, я согласен. – Он развёл руки, и они крепко обнялись. – А насчёт того, что тебе нечего подарить, хм… Ты спас меня от виселицы – раз. И вытолкал из горящей избы – два. Два-ноль в твою пользу. Ну и в мою тоже, потому что я жив. Но я твой должник. – И он вздохнул. – А теперь, всё-таки, разбежались, принц. А впрочем, ты теперь поэт, или как там по-вашему, выбирай: менестрель, трубадур, бард, или…

– Гистрион! – вскричал Алекс, хлопнув друга по плечу. – Меня так разбойники прозвали.

– Гистрион? Дураки необразованные, да это ж вроде шута.

– Ну да, я ведь и фокусы им показывал. Пусть будет Гистрион как имя, с заглавной буквы! А? Красиво?

– Ну, как знаешь. А фокусы хорошо: кусок хлеба. Ну что ж, удачи, Гистрион.

– И я клянусь, – сказал Алекс, – что забуду своё имя, и буду Гистрионом, пока не найду принцессу Кэт!

– А я клянусь, что подарю тебе знаменитую лютню. Когда-нибудь. – Друзья снова крепко обнялись и расцеловались. И тут на дороге раздался цокот копыт.

– Ну вот, дообнимались, – сказал Колобриоль.

Они кинулись к коням, готовые бежать, но молодое любопытство заставило задержаться.

И, спрятавшись за деревья, они смотрели на дорогу. На восток двигалось четыре рыцаря на конях, с копьями наперевес, за ними карета, и за ней кавалькада из конных и вооружённых копьями людей.

– Странный герб на карете, – сказал зоркий Метьер, – на голубом квадрате серебряный ключ. Никогда такого не видел.

– Ну-ка, ну-ка, – сказал сощурившийся Гистрион и приложил к глазам «глазной камень». Сердце его защемило.

«Так, – подумал Метьер, – и очки ему подарю. Темные они тут, в Середневековье!»

– Это мои… это за мной, – сказал Гистрион, стараясь дышать ровно, – едут меня выкупать! Но я не хочу домой, без Кэт не хочу!

– И, главное, там, куда они едут, теперь опасно.

– Что же делать? Ведь может быть в карете дедушка, или… или бабушка! – Гистрион схватился за голову.

Метьер сел на землю и полез в суму.

– Хорошо, что суму не разворовали. У меня тут письменные принадлежности. Вот кусочек чистого пергамента. Пиши.

– Что? Ах, да!

«Не езжайте туда, – писал он, – меня там нет и там опасно! Я не поеду домой, пока не отыщу Кэт. Дедушка и бабушка, простите меня! Ваш сынок принц Кеволимский Алекс». Последний раз пишу это имя! А как передать?

– Легко! – спокойно улыбнулся Метьер. – Сам я не хочу больше в плену сидеть, а там пока то-сё, да всякие разборки. Поэтому сделаем так. – Он проткнул письмо стрелой. – Если за мной погоняться, я буду мчать во весь дух. Во всяком случае, сюда больше не вернусь. Прощай, то есть, надеюсь, до свидания. Когда-нибудь. – Они обнялись в третий раз. – Если карета проедет назад, значит письмо дошло. Скачи на восток. Только объезжай сгоревшую деревню. – Он ещё раз улыбнулся своей несколько легкомысленной улыбкой, и ускакал.

Кавалькада уже исчезла на востоке, потому Гистрион не видел, как Метьер, поскакав по обочине, вонзил стрелу с нанизанным на неё письмом прямо в карету и стал удирать от нескольких рыцарей.

Гистрион ждал, наверное, около часа, и кавалькада-таки проехала назад, на запад. А ему почему-то хотелось плакать и от тоски по родному замку, и от разлуки с Метьером: где он? Жив ли? – и от неизвестности, что будет дальше. Вскочив на коня, он было хотел скакать за каретой. Но это хотел Алекс, а Гистрион решительно повернул на восток. Скачи, Гистрион, и мы теперь будем так тебя называть. Конечно, пока ты не встретишься с Кэт.

Он скакал и думал, что хорошо бы ещё разочек увидеть и убедиться, что жив, жив его единственный друг, лучший стрелок мира Метьер Корабле…тьфу! – и Гистрион расхохотался, развеселился, и, мужественно расправив плечи, поскакал что было мочи.

И тёплый июньский ветер, насвистывая, летел ему в лицо.

Церемониймейстер и танцмейстер двора трёх толстяков, Ангор Антаки, по прозвищу Раздватрис, имел обыкновение думать на ходу, почти на бегу, по крайней мере, в каком-то движении – проносясь по длинным коридорам дворца, или крутясь по бальным залам в танце… Эту привычку он приобрёл, бегая в детстве по холмам родной Деваки, а закрепил во дворце. Поэтому в звериной яме, куда его спустили победившие мятежники, на самом деле сохранив от немедленной расправы, он не мог сообразить, как ему удрать отсюда: для соображения просто не было места.

В разодранном сиреневом полуфраке, в синяках и засохших кровавых ссадинах сидел он, уткнув в колени длинных ног квадратный подбородок. Всё его нескладное длинное тело, совсем не приспособленное для танцев, выражало не тоску, а скорее вынужденно отдыхающую злобу. Яма в зверинце трёх толстяков была предназначена для одного хищника, с тем, чтоб он лежал и грыз мясо, а не бегал и не размышлял, как сбежать. Для гульбищ была большая общая арена, куда вёл из ямы подземный ход, зарешёченный и запертый на огромный висячий замок. Это означало, что в яме для тигров сиживали и люди, для зверя обошлись бы и засовом, который, кстати, тоже был.

Меж прутьев решётки можно было просунуть и руку и лапу, но сил сорвать замок у Ангора не было. Он сидел, а в голове вместо плана побега крутились слова революционной песенки: «На баррикады! На баррикады! Поём мы яростно: свобода или смерть!» Раздватрис скрежетал зубами, мотал головой, злобно плевался, попадая в основном на самого себя, но мотив не исчезал. Яма была достаточно глубока и выбраться наверх не представлялось возможным.

На небе и вокруг была уже ночь. Сияли крупные звёзды. То ныряла, то выныривала из-за облачка луна. Утро прошедшего дня было ужасным. Раздватриса стащили с мягкой перины в комнате отдыха при башне пыток, где он дрых, не допытав крестьянина, землячка из родной деревни, ведь танцмейстер был ещё и главным палачом. Перед сном Ангор выпил стакан особого отдохновина, напитка, составленного когда-то доктором Гаспаром, и заснул сном праведника.

Но его грубо разбудили, вытащив из сладкого забытья прямо на пол, и он увидел уже наяву возле своего носа кулак с львиную голову. Вокруг стояли синемундирные гвардейцы трёх толстяков, перешедшие на сторону народа. А кулак принадлежал родному брату крестьянина, которого он пытал.

Ангор, отведав такого угощения, без сомнения расстался бы с жизнью, но тут вмешался е г о родной брат. Видный революционный деятель Исидор Антаки, он же любимец публики канатоходец Тибул, войдя в комнату, взмахом руки остановил избиение. Гвардейцы мгновенно повиновались любимому артисту, хотя и не знали о том, что циркач и палач братаны. А может, и хорошо, что не знали. Это не было тайной, кому положено было знать всё, тот знал всё. Но братья Антаки не афишировали родство, а по фамилиям и даже по именам в Деваке почти никого не звали, чаще по прозвищам да кличкам. Даже толстяки были: первый – Дохляк, второй – Страус и третий – Младшой. А как их родители назвали, не помнил, наверное, никто.