Но шутки шутками, а способности Енисеева не помогали ему узнать, верна ему его жена или нет. Он и так-то не знал, как ему их применять, эти способности, если они вообще были, а тут откровенно терялся. Та светлая Надя, с которой он познакомился когда-то в самолете, не могла ему изменять, но та молодая красивая женщина, которая ровным деловым голосом отвечала ему по мобильному из другого города, могла себе позволить всё, что угодно, если считала это необходимым и удобным. Так Енисеев думал, но выводов никаких не делал, потому что ничто не подсказывало ему этих выводов, как это бывало во время его внезапных пророчеств.

В глубине души Енисеев понимал, что сомнения его связаны с некоторыми несбывшимися ожиданиями — как с его, так и Надиной стороны. Она вышла замуж за необычного человека — во всяком случае, таким Енисеев ей тогда казался, но более необычным, чем тогда, в Иркутске, Енисеев за несколько лет совместной жизни не стал. Он был всё тем же непризнанным и несостоявшимся пророком. Но он не состоялся и на других поприщах — и как педагог, и как филолог, и как журналист. Его призвание или то, что он считал таковым, мешало ему реализоваться в обычной жизни, а работа мешала призванию. Он всё более и более ощущал себя в роли вечного студента из чеховского «Вишневого сада». Всего этого не могла не ощущать и Надежда — пусть и на свой, женский лад. Это только так говорится, что женщины любят в нас лишь успех: женщины любят в мужчине и устремленность к чему-либо без видимого успеха, если он идет к своей цели, не сворачивая. Они это считают настоящим мужским качеством и готовы простить мужчине отсутствие результатов на этом пути, но не могут простить ему бездействия, даже если он им докажет, как дважды два, что действовать в этой ситуации невыгодно и неразумно.

Енисеев понимал, что он не похож на человека, настойчиво преследующего какую-то цель. Дело даже было не в участии в «Битве экстрасенсов» или какой-нибудь другой телепрограмме. Он не был одержим своим даром, не впадал в транс, не метался с горящими глазами, не вещал трубным голосом — короче, не вел себя так, как по общему мнению, должны вести себя прорицатели. Он просто задумывался на некоторое время, а потом неожиданно начинал говорить. Надя стала свидетелем еще нескольких его предсказаний, эффект которых, впрочем, был ослаблен тем, что они свершались не так быстро, как это произошло в самолете. Как ни удивительно было каждое пророчество само по себе, оно было ничем не лучше предыдущего, и это придавало им некую обыденность. Енисеев чувствовал, что его странные способности стали для Нади привычными, и она не ждет от него большего. А помимо этих способностей в нем не было, на его взгляд, ничего оригинального, ничего такого, за что женщина могла его любить. Всё чаще Енисеева посещала мысль, что молодая красивая жена живет с ним по некой инерции, и едва ли он ей кажется столь же привлекательным, как те же бравые летчики и пассажиры бизнес-класса. Он так привык к этой мысли, что перестал спрашивать Надю, что она делает в других городах между рейсами: боялся, что она, отвечая, чем-нибудь выдаст ложь, и это станет искрой, от которой в нем вспыхнет ревность. Стоило Наде заговорить о работе, как Енисеев сразу отворачивался или под каким-нибудь предлогом выходил из комнаты. И, как следствие, между ними повисла недоговоренность, от которой в отношениях стали исчезать простота и легкость. В незабываемую иркутскую неделю они стали настоящими друзьями, а сейчас, после нескольких лет супружеской жизни, были больше похожи на приятелей.

Но они по-прежнему неподдельно радовались друг другу, когда Надя возвращалась из рейса, и Енисеев никогда не забывал, что она была первой, кто поверил ему, и всегда думал о ней с теплотой, глядя на огоньки пролетающих в ночи самолетов.

Низкий свист авиационных двигателей донесся со стороны летного поля, стекла тонко задребезжали. Енисеев с фотографом поднялись с банкетки, распрямили затекшие члены и, позевывая, пошли к барьерчикам, ограждающим от публики маленький зал прилетов. Не выспавшийся солдат из оцепления, завидев их, выставил обе руки вперед. Они показали ему аккредитационные карточки.

— Ладно, — кивнул он, — только стойте здесь, дальше не ходите.

Фотограф занялся аппаратурой, а Ениссев, облокотившись о барьерчик, глядел сквозь мутное стекло на затянутое лениво колыхающимся туманом летное поле, над которым занимался хмурый рассвет. Он не видел ни самолета, ни пассажиров. Минут через пятнадцать из клубов тумана наконец появились люди. Как ни странно, впереди шла не охрана и не первые лица делегации, а тележурналисты со снимающей техникой. Такое бывало, когда телевизионщики забегали вперед для съемки, но эти ничего не снимали и даже не расчехляли аппаратуры. Гомоня, они ввалились в аэропорт. Судя по шипящим и жужжащим звукам их речи, это были поляки. За телевизионщиками, наконец, показалось несколько вип-персон, то есть людей с холеными лицами и в дорогих костюмах, но коротышки Леха Качиньского с супругой среди них не было. Шествие замыкала журналистская сошка помельче, вроде Енисеева и фотографа. А где же Качиньский?

Недоумевающий Енисеев ждал, когда прибывшие пассажиры пройдут паспортный и таможенный контроль. На выходе из турникета он поймал за рукав одного поляка — носатого светловолосого парня в ветровке.

— Слушай, пан! А где ваш президент? Где правительственная делегация? Польске керовництво?

— Летят за нами, — на чистом русском языке с едва уловимым акцентом ответил парень. — По инсайдерской информации. — Он подмигнул. — Через полчаса или час будут здесь. Так что ждите.

— Через полчаса или час? — удивился Енисеев. — Но туман сгущается, видимость метров двести! Вы-то, наверное, с трудом сели, а они?

— Не беспокойся. Их самолет набит электроникой. Они сядут и с завязанными глазами. Слушай, а где здесь бар?

— Нигде. Это же военный аэродром.

— А «дьютти фри»?

— Тоже нет.

Белобрысый заметно расстроился.

— С меня причитается. За «инсайдерскую информацию». — Енисеев вынул из кармана куртки маленькую бутылочку «Ред Лэйбл» из Надиных запасов и протянул поляку.

От радости тот перешел на польский:

— О-о! Дзенькую! Дзенькую! Спасибо! Вчера перед вылетом сильно выпили, а в самолете сухой закон! Вот так вы, русские, поляков покупаете!

— И неполяков тоже, — уточнил Енисеев.

Белобрысый загоготал, мигом открутил голову бутылочке и отхлебнул половину.

— А ты будешь?

— Пей, у меня еще есть. — Енисеев достал другую бутылочку, «Джек Дэниэльс», и тоже отхлебнул.

— Да у тебя полные карманы виски! — с завистью воскликнул поляк. — А еще говорят, что русские непрактичны! Я вот не додумался взять с собой!

— Всё же, я думаю, они не прилетят… — сказал Енисеев, щурясь на туман, уже вплотную подступивший к окнам аэропорта. — Разве можно рисковать в таком тумане, даже если самолет набит электроникой? Они, наверное, уйдут на запасной аэродром.

— Да ты что? Какой запасной аэродром? Только Смоленск! Церемония назначена на утро! Там, в Катыни, уже люди собрались!