кавалер, опять поморщился от боли, но не унялся, и продолжил орать. — Да не бабы боишься, девки, что от тебя в половину будет.

— Да не баба она, и не девка, сатана она злобная, — вдруг храбро забубнил слуга, — и не я ее боюсь, а все ее боятся. Один вы, от глупой храбрости своей, ничего не боитесь, видно всю боязнь вам на войнах вместе с головой отбили, и не видите, что она демоница злобная, ведьмища… Погубит она вас. Она же…

— Заткнись, — зашипел на него Волков, и грохнул кулаком по столу, — прикуси язык. Дурак деревенский. Раскудахтался. Чтобы слов таких я не слышал. Сам подлец — трус, так хоть других не пугай. Пошел вон отсюда.

Ёган подошел к двери и сказал:

— Бедой от нее несет, как от падали тухлятиной, вы может и принюхались уже, а другие-то чувствуют.

— Убирайся, — зло сказал Волков. — И язык свой прикуси.

Прежде чем выйти, слуга добавил:

— Господа офицеры вас с утра дожидаются. Сказать им что?

— Умываться неси, — все еще не по-доброму говорил кавалер, — и одежду чистую.

* * *

То ли пиво подействовало, то ли похлебка, а может и просто здоровье его крепкое, но через полчаса кавалер спустился вниз вполне бодрым и в чистой одежде.

Господа офицеры встали из-за стола, когда он пришел к ним. И тоже они не все были бодры. Брюнхвальд был зелен лицом, а Бертье грустно морщился, словно проглотил что-то невыносимо кислое. Только немолодой уже Рене был свеж и подтянут, словно и не пил вчера, он и начал разговор после взаимных приветствий.

— Кавалер, поутру мы сказали своим людям, что вы им от щедрот своих передали все продовольствие, что есть у вас в обозе. Они были превелико рады, благодарят вас.

Волков этим словам ротмистра удивился. Он этого припомнить не мог. Неужто он отдал три телеги продовольствия «за здорово живешь». Но удивился он про себя, все равно, обратно ведь не попросишь. Поэтому продолжал слушать.

— И когда мы людям нашим сказали, что вы даете нам землю под дома бесплатно, — продолжал Арсибальдус Рене, — и обещаете помощь, наши люди собрались, поговорили, и решили спросить вас, а не будет ли на вашей земле еще места и для них?

— Земля моя огромна, — ответил Волков, чуть подумав, он как раз был бы не против, если бы хорошие солдаты поселились бы на его земле. Вот только… — Но, сколько их, многим я помочь не смогу.

— Много, — сказал Рене, — те солдаты, что имеют семьи и дома, решили идти к себе, воевать вроде никто из здешних господ не собирается, работы нам нет, а те, кому идти некуда просят у вас дозволения жить на вашей земле.

— Так, сколько же их, сколько? — не мог понять Волков.

— Сто двадцать шесть человек, — сказал Рене, и тут же словно испугался, такой большой цифры, стал Волкова заверять. — Люди, люди все очень хорошие. Послушные, смирные, лодырей и воров мы никогда не держали, — он кивнул на Бертье. — Гаэтан не даст соврать. И солдаты крепкие, арбалетчики есть и аркебузиры.

Сто двадцать человек солдат?! Нет, нет и еще раз нет! Это пусть господа ротмистры кому другому про смирных и послушных солдат говорят, но уж точно не ему. Волков сидел и молчал, он знал, что смирение и кротость солдат длится совсем не долго. Тяжело быть кротким, когда тебе хочется есть, а нечего, и у тебя на поясе тесак, которым ты умеешь, и главное не боишься, пользоваться.

Он прекрасно помнил свою молодость, и как на юге солдаты из его баталии, взбешенные трехмесячным отсутствием жалования, на алебарды подняли собственного капитана, думая, что он зажимал их деньги. Да еще отрубили пальцы сержанту, что пытался их остановить. Капитана раздели и бросили в канаву собакам. Его палатку и личные телеги разграбили. Денег правда не нашли, но не сильно расстроились, тут же выбрали из ротмистров нового капитана, и нанялись служить новому господину.

Нет, столько ратных людей ему точно было не нужно, и он сказал:

— Я бы рад всех ваших людей взять себе в землю, да только сказали мне, что земля моя скудна, и помочь я ничем им не смогу. Не смогу дать им ни ремесла, ни прокорма с земли. Если вам, господа, я обещал, что все, что нужно для постройки дома вы возьмете из земли моей бесплатно, то на такую ораву мне может и не хватить.

— А так им ничего и не нужно, — почему-то обрадовался Рене, — они сами себе все соберут и соорудят, и инструмент у нас есть, и умение. Только дозволение жить на вашей земле надобно.

Волков глянул на других господ офицеров. Бертье, хоть и невесел был от болезни, согласно кивал головой, и Брюнхвальд вроде был не против. Ну как тут было отказать.

— Скажите людям своим, что я строг, — решил припугнуть он. — И шалостей в своей земле не допущу.

— Так все про то знают, — заверил его Арсибальдус Рене, — все знают, что нрав у вас нелегок. Но все знают, что вы добры и честны.

«Дурь какая-то, — подумал кавалер, — кто это думает, что я добр?»

Но иного ответа, как согласие, он дать уже не мог, Рене Бертье откровенно радовались и даже Карл Брюнхвальд улыбался.

— Скажите людям своим, что дозволю я жить им на своей земле, — произнес Волков, уже о дозволении своем сожалея.

И тут он понял, что господа, кроме дозволения его ждут еще кое-чего и крикнул лакею:

— Эй, человек, подавай сюда завтрак.

Все три ротмистра и Рене, и Бертье, и Брюнхвальд сразу оживились и обрадовались, как услышали эти его слова.

Хоть он и поел похлебки, но от хорошего мягкого козьего сыра и меда не отказался, да и от яиц с белым хлебом тоже, и господа офицеры не отставали. Болезнь болезнью, а в дорогу нужно поесть.

А тут появилась и Агнес. Куда только служанка ее смотрела. Платье в пятнах, видно и рубаха под ним скомкана, сама бела как мел, волосы нечесаны, вокруг глаз круги и так черны, словно углями их рисовали. А губы серые и сама не красива. Пришла, села на край лавки, как всегда позволения не спросив. Господа офицеры чинно встали, кланялись, а она и не глянула на них. Они поулыбались глядя на цвет ее лица, да продолжили завтрак, а она тоже есть попыталась. Взяла хлеб, да сыр: нет, не пошло. Подумала молока попить, но тоже не по нраву оно пришлось. Сидела, поджав губы. На весь свет в