– То же имя! Какое странное совпадение, – с заметным интересом сказала миссис Эйнсворт, приподнимаясь с кушетки. – Но я не могу себе представить, чтобы уличный мальчуган мог походить на нашего мальчика.

– Милочка, он совсем не похож на уличного мальчишку; он кажется таким выдержанным, таким… Да вот ты его увидишь. Я думаю, они придут сегодня. Бедной малютке ужасно хотелось продать фигурку Эсмеральды, а мальчик так и загорелся, когда я стал рассказывать ему о моих картинах. Ты увидишь, какие у него ясные голубые глаза.

– У него голубые глаза?

– Да, такие же глубокие, темно-голубые глаза, какие были у нашего мальчика, и такие же густые, темные кудри… Правда, он одет очень бедно, но опрятно, и вид у него удивительно милый! По всему видно, что близкие окружают его любовью и заботами.

Не успел мистер Эйнсворт договорить, как раздался легкий стук в дверь. Он предложил войти, и из-за большой, тяжелой двери показались две маленькие фигурки, очень смущенные, но с выражением большой решимости на лицах.

– Видите, я привел Дею, – заявил Филипп, гордый своим поступком.

В эту минуту он был прелестен: раскраснелся, румянец играл на его щеках; темные кудри тяжелыми кольцами падали на белый лоб. Туанетта нарядила его в лучшее платье, состоявшее из белой полотняной куртки и новых синих панталон; в одной руке у него была соломенная шляпа, а другой он держал Дею, словно опасаясь, что она может сбежать.

Смуглое нежное личико девочки было возбуждено, глаза полны ожидания и удивления, губы улыбались слабой, застенчивой улыбкой. В этот день у нее был более здоровый, довольный вид, и это делало ее еще милее. Одной рукой Дея уцепилась за Филиппа, а в другой держала корзиночку с «Эсмеральдой».

Лицо мистера Эйнсворта сияло от удовольствия, когда он подвел детей к жене.

– Вот, Лаура, – проговорил он, улыбаясь, – вот мои маленькие натурщики. Что ты скажешь о них?

Миссис Эйнсворт, не замечая Деи, устремила глаза на Филиппа с выражением горестного недоумения и изумления на лице. Она не вымолвила ни слова, но после минутного молчания отвернулась и, закрыв лицо исхудалыми руками, горько зарыдала.

«Она поражена сходством, как и я», – подумал мистер Эйнсворт, отводя детей в другой конец комнаты, чтобы вид чужого страдания не расстроил их. Он стал показывать свои редкости, картины, цветы; угощал детей фруктами и конфетами; сунул в корзину Деи пятидолларовую монету и водрузил «Эсмеральду» на полку рядом с «Квазимодо». И только когда дети почувствовали себя непринужденно, он натянул свежее полотно на мольберт и поставил их позировать. Филипп вначале все срывался с места: ему хотелось видеть, как художник рисует и как это выглядит со стороны. Дея же стояла, как маленькое изваяние; она привыкла позировать и не раз терпеливо сидела целыми часами, служа моделью отцу.

Пока мистер Эйнсворт писал, захваченный работой, миссис Эйнсворт придвинулась в кресле к детям и недвижно сидела, не спуская глаз с Филиппа. Мистеру Эйнсворту хотелось сделать это первое посещение детей как можно более приятным для них, хотелось вызвать в них желание приходить сюда еще и еще. Работая, он весело разговаривал с ними – и так, что дети скоро стали ему отвечать.

Он расспрашивал, как это скульптор согласился отпустить к нему девочку. После нескольких умело поставленных вопросов Дея смущенно призналась, что ей хочется заработать денег для покупки отцу сочинения Гюго в издании Гашетта, и что только поэтому бедный папа́ позволил ей позировать художнику. Отцу давно очень хочется иметь эту книгу.

Пока Дея рассказывала о своей нелегкой судьбе, мистер Эйнсворт украдкой поглядывал на жену; она прислушивалась к словам Деи, но не спускала глаз с Филиппа. На ее лице было более спокойное выражение, чем всегда; и она выглядела не такой убитой.

Наконец, после довольно продолжительного сеанса, художник отпустил маленьких натурщиков, объявив, что они свободны, как птицы, выпущенные из клетки.

– Нам пора уходить, – сказал Филипп, переминаясь с ноги на ногу и бросая жадные взгляды на полотно, где вырисовывались контуры его самого и маленькой подруги. – Мне бы очень хотелось остаться и посмотреть, как вы рисуете, но нынче мне нельзя. Селина обещала присмотреть за моими цветами, а теперь мне надо бежать продавать их.

– А Гомо спит под стойкой, – прибавила Дея, – я велела ему дожидаться меня, и он подумает, что я уж не вернусь.

– Но вы точно придете завтра? – спрашивал мистер Эйнсворт. – Вот вам и плата, вы так славно позировали. – И он протянул детям по серебряному доллару.

Филипп радостно улыбнулся.

– Благодарю вас, сэр! – промолвил он. – Мне пришлось бы целый день продавать цветы, чтобы выручить столько.

Личико Деи сияло от удовольствия. Она вертела доллар во все стороны и смотрела на деньги, словно не веря своим глазам.

– Доллар – пять франков! – твердила она восторженно. – Ах, сэр, можно за доллар купить ту книгу?

– Нет, милая, я думаю, нельзя, но ты приходи завтра, и мы обсудим, как помочь этому.

– А можно мне, сэр, принести другие композиции, чтобы показать вам? – нерешительно спросила Дея. – Там есть одна – «Труженики»… Очень хороша.

– Труженики?

– Да, сэр, «Труженики моря». Можно принести их?

– Разумеется, можно, дитя мое! Я с удовольствием взгляну на них. Если сам не куплю, пожалуй, купит кто-нибудь из моих друзей.

– Но она, сэр, стоит очень дорого; папа́ говорит, что она стоит сто франков. Она большая – вот какая! – и Дея широко раскинула руки, чтобы дать художнику представление о размере композиции.

– Она велика для тебя, и тебе неудобно будет нести ее. Не правда ли?

– Филипп мне поможет, – отвечала Дея с уверенностью.

– Да, я помогу, композиция чересчур велика для нее. Но как раз впору мне. А теперь пойдем, нам пора! – И приветливо протянул руку миссис Эйнсворт: – До свидания!

Миссис Эйнсворт взяла темную ручку и притянула мальчика к себе; с минуту она смотрела ему в глаза, затем обняла и горячо поцеловала. Дея подошла к ней проститься и тоже получила поцелуй, но далеко не такой нежный, как Филипп.

– Они удивительно милы, – проговорила миссис Эйнсворт, глядя на мужа и улыбаясь в первый раз за много, много дней.

Когда Филипп и Дея прибежали к Селине и показали ей доллары, заработанные так легко, добрая женщина от души порадовалась за них. Улыбаясь и сверкая белыми зубами, она сказала:

– Хорошо, если бы художник срисовал и моего Лилибеля; но только он чересчур безобразен для этого! Понять не могу, отчего этот мальчишка таким уродился!

– Ах, Селина, как там хорошо, ты себе и представить не можешь! У него тьма-тьмущая картин, и он их сам рисовал! Он просил нас прийти еще раз, а жена его поцеловала нас обоих, – правда, Дея? – и велела нам приходить завтра.