На деньги от супружеских налогов я себя немножко балую: дала тут сто франков бомжу (представляю физиономию Амбруаза, если бы он увидел!!!), покупаю красивые шмотки, кремы для лица и тела, духи, книги (горы книг), компакт-диски. Как-то раз купила банку черной икры и смаковала в одиночестве, с шампанским и блинами. Накрыла стол на кухне красивой скатертью, достала столовое серебро, поставила компакт-диск Марии Каллас и наслаждалась каждой икринкой, такой плотной, солоноватой, нежной. Жюли и Артур были в школе. Николя спал. Домработница болела. Мне нужно только одно: покой. Надоело пахать, как лошадь. Но передышка оказалась недолгой. Мадам Рипон (домработница) долго не выздоравливала, и мне пришлось делать все самой! Готовка, стирка, глажка, дети! Просто фильм ужасов какой-то. Я готова была их всех в лоскуты порвать! А главное, я заметила, что становлюсь маниакальной чистюлей, хочу, чтобы все блестело! Чистота и порядок меня умиротворяют, и стоит мне заметить хоть крошку в моем кристальном царстве, я превращаюсь в мегеру! Тут как-то Паре решил пожарить говяжьи ребрышки на МОЕЙ отдраенной плите и всю ее заляпал жиром! Я его чуть не убила. Наверно, еще и потому, что он меня больше не трахает… Знаешь, чем я занимаюсь по ночам, когда он храпит под боком? Сама себя ублажаю. Корчусь от удовольствия рядом с ним, а он даже не проснется! А потом мне грустно, я плачу. Говорю себе, что веду скудную, убогую, праздную жизнь, что это типичная фрустрация, что я никому не нужна, кроме моих пупсиков.

УНИЧТОЖЬ МОЙ ФАКС, ПОЖАЛУЙСТА, СРАЗУ, КАК ПРОЧТЕШЬ…

Не волнуйся: свое бешенство я могу выплеснуть только тебе. Видела бы ты меня, ты бы удивилась моему лицемерию. Я прямо-таки образцовая супруга! Как писала мадам дю Дефан о своей извечной сопернице мадам дю Шатле[17]: „Мадам так старается казаться не такой, какая она есть, что уже непонятно, какая же она на самом деле“. Я тоже задавалась этим вопросом. Он мучает меня, терзает, буравит мой мозг. Иногда завеса видимостей рвется, но с такой силой, что я сомневаюсь: выход ли это?

Тут давеча, например…

Представь, мне пришлось поехать к матери Амбруаза в Страсбург. Из-за денег, поганая история. Как ты знаешь, его родители очень богаты. Ну очень-очень богаты. Деньги просто из ушей лезут. Но, как истинные французы, они это скрывают, придумали целую систему, как прятать свои миллионы. Счета у них повсюду: в Панаме, в Швейцарии, в США, в Канаде. Иногда мне прямо хочется сдать их налоговой службе. Представляешь, какая паника поднимется в семействе Шольё? Ну ладно… спокойствие, только спокойствие. Так вот, на носу Рождество, и бабуля решила сделать нам подарок, но не захотела выписывать чек, а тем более переводить деньги на счет или почтой (вдруг что-то вскроется!). Деньги надо прятать за семью замками и прокручивать вдали от глаз. Потому нашей девочке на побегушках с костью в волосах и в юбочке из пальмовых листьев было велено сесть в поезд до Страсбурга и ехать за бабкиными бабками. Амбруаз Паре слишком занят, чтобы потратить несколько часов, и к тому же не может дать свою машину (моя сейчас в ремонте… А механик ничего себе! Как вижу его — в рабочем комбинезоне, руки в смазке, сухой, стройный, сверлит меня суровым взглядом, когда я путаю шатун со свечой, — завожусь с пол-оборота! Интересно, что он будет делать, если я однажды не выдержу и завалю его на верстак… Очень хочется попробовать…). Господин повелел „оставить на кого-нибудь детей“ и мчаться в Страсбург за коврижками.

Я проглотила гнев и согласилась, но пообещала себе, что он дорого заплатит за это новое унижение. Ты ведь знаешь, какие у меня замечательные отношения с бабулей. Она все никак не переварит тот факт, что ее сын женился на девице, у которой ни гроша за душой и ни единого выдающегося предка, чтобы можно было повесить его в позолоченной раме на стенке в столовой, рядом с другими старыми маразматиками. (Не могу избавиться от мысли, что я обновила им породу своей пролетарской кровью!) Невестка из Монружа, из семьи булочников — просто беда для такой кичливой аристократки! Ты бы видела, как она разговаривает с моей матерью, когда они встречаются! Настоящий культурный шок! А моя-то мамаша еще и добавит для пущего смаку что-нибудь вроде: „Ну, как вам мой батончик, свеженький?“.

В общем, в поезде я опять все это пережевывала. Смотрела на свое отражение в стекле и думала, что лучшие годы проходят мимо. Поскольку вагон был почти пустой, мне надоело маяться одной в купе, и я отправилась в вагон-ресторан. Заказала чай (в поездах чай, как ни странно, весьма хорош, ты заметила? Даже чай из пакетика в пластиковой чашке…) и кусочек кекса, чтобы подкрепиться. Разворачиваю целлофан, стараясь, чтобы ни крошечки кекса не пропало, и вдруг словно что-то почувствовала: поднимаю глаза и вижу довольно-таки смазливого молодого человека. На вид лет двадцать. Высокий, какой-то угловатый, мрачный, длинные светлые волосы болтаются по широким плечам, плоский живот, серые глаза и жадный рот, который я тут же представила у себя между ног, синий свитер дальнобойщика и черная кожаная куртка. В целом, честное слово, весьма завлекательно. Мы переглядываемся. Я не опускаю глаз. Он сдается первым. Ну, я вновь берусь за свой кекс и поедаю его, сладострастно облизывая пальцы и не упуская его из виду. Втягиваю живот, выпячиваю грудь. Слышу, как он заказывает кружку пива в баре, а затем берет и садится… рядом со мной. Я — ноль внимания, погружена в созерцание пейзажа. „О, Мёз мой тихий и сонный, милого детства приют[18]“… Он придвигается ближе, прижимает свою ногу к моей. Я не двигаюсь с места. Он придвигается вплотную и, пользуясь вагонной тряской, наваливается на меня всем телом. Хочет убедиться в моем молчаливом согласии. Я по-прежнему держу в руке липкий кекс, но уже не знаю, что с ним делать. Бармен за стойкой болтает с официантом, повернувшись к нам спиной. За окном пролетают поля, а мы одни, совершенно одни. Я чувствую безумное, обжигающее внутренности желание. Думаю только об этом. Чтобы он взял меня. Чтобы раздавил. Чтобы его крепкая, сладкая плоть вошла в мою плоть.

Знаю, подружка, знаю. Ты думаешь, что это не слишком-то разумно в наше беспокойное время. Что сейчас бросаться в пучину страсти смертельно опасно. Но мне так хотелось! И к тому же неизвестно, что лучше: свариться на медленном огне в супружеской кастрюле или сгореть в пламени желания?

Честно говоря, я в тот момент вообще не думала. Внутри меня была зияющая раскаленная пустота, губы воспалились от желания, затылок онемел, а в каждой клеточке тела точно поселился жадный птенец с разинутым клювом. Я учуяла самца, бродящего в саванне. И сама была как львица, как тигрица, как жирафа, распластавшаяся под тяжестью зверя в пору спаривания. Мы встаем. Молча. Словно спаянные воедино. Каждый толчок поезда то разъединяет нас, то снова бросает друг к другу. Вокруг не было никого, представляешь, абсолютно никого! В тамбуре он схватил меня за волосы и поцеловал с такой силой, что казалось, сейчас заглотит целиком. Мы ввалились в первое же пустое купе. Заперлись — и кувыркались до самого Страсбурга…