Но реже и реже стучали копыта, и лука в последний раз ударила в живот, и конь остановился. Акамие не мог ни рук разжать, ни распрямить спину. Чьи-то сильные руки рывком подняли его за плечи.

Озадаченное лицо Эртхиа приблизилось. Прислонив Акамие к своей груди, он спросил:

— Что с тобой, брат?

Акамие дрожал, не в силах произнести ни слова.

Эртхиа вдруг рассмеялся звонче прежнего.

— Йох, глупец же я, брат, какой глупец! Садись мне за спину.

Акамие замотал головой, отстраняясь, опасливо оглянулся на окружавших их всадников.

— Нельзя! Это — смерть и гибель нам обоим.

— Что же тогда?

— Поедем медленнее. Может быть, я смогу…

— Дай покажу тебе, — снова загорелся Эртхиа, вложил поводья в бесчувственные пальцы Акамие, вставил онемевшие ноги в стремена, объяснил, как управлять конем. — Держись прямо, брат, отпусти плечи, они у тебя как деревянные. Выше пояса напрягаться не надо.

Кони пошли шагом.

— Тебе неудобно, да, брат? — радостно волновался Эртхиа.

— Ничего, — сквозь зубы ответил Акамие, — ничего.

Его качало в седле из стороны в сторону.

Эртхиа развеселился еще пуще.

— А знаешь, это почему? Твой Шан — иноходец. Настоящий бахаресский иноходец. Этому коню цены нет, вот нет ему цены во всех царствах на все восемь сторон света! Мне его повелитель пожаловал за победу в состязаниях лучников. Он и Веселого обходит! Иногда. А ты прямо держись, брат. Слышишь, прямо! — и пронзительно свистнул.

Акамие мотнуло назад, но он удержался, натянув поводья и сжав колени. Белый Шан завертелся волчком, и не обращая внимания на своего непутевого всадника, пустился ровной иноходью следом за конем царевича. И бежали они рядом, грудь в грудь весь остаток ночи.

У Акамие захватывало дух, но сердце ликовало.

Царь, прекрасный и грозный обликом, стоял перед входом в шатер.

Пальцы правой руки ласкали рукоять кинжала, носившего имя Клык Судьбы.

Неподвижно застыли за спиной царя могучие стражи, нагая сталь клинков в их руках горела на солнце.

В сдержанном шуме готового к выступлению войска только небольшое пространство вокруг царского шатра оставалось неподвижным и безмолвным.

Спокойным было лицо царя, и ровным — его дыхание. Только пальцы размеренно скользили вверх и вниз по драгоценным ножнам.

Спокоен был царь, потому что вот-вот должны были умереть его тревога и ревность. Скоро — уже пора! — должен был вернуться его младший сын с бесценной ношей поперек седла. И знал царь, что был трижды прав, посылая младшего.

Младший, еще чистый душой и легкий мыслями, еще по-детски преданный отцу и — верно сказал Лакхаараа — еще мальчишка! Потому и послал младшего, что остальные не дети уже, а Акамие — прекрасен.

И в таких делах нельзя положиться на сыновнюю преданность и послушание.

Всей ладонью охватил царь рукоять кинжала: только мне и тебе…

Золотой конь скакал впереди трех дюжин всадников, и наездник в белом платке уже натягивал поводья, замедляя его бег. Но не было видно поклажи поперек седла, завернутой в черное покрывало, — и тесно сошлись брови царя.

Белый иноходец рванулся было вперед, обходя Веселого, но Эртхиа, выбросив руку, поймал повод и повел белого, останавливая и его.

И разглядел царь, что лицо всадника скрыто черным шелком, а руки, выпустив повод, неловко ухватились за луку. И высоко поднялись на миг его тяжелые брови, и еще мрачнее стало лицо, и остановились, белея, пальцы на рукояти.

А Эртхиа уже кинулся в ноги отцу и, как всегда, не дожидаясь позволения, заговорил, глядя снизу веселыми глазами:

— Я привез его! Он сам приехал!

Акамие, высвободив ноги из стремян, кулем повалился на землю. Никто не посмел поддержать его.

Обернувшись, Эртхиа рванулся было на помощь, но Акамие сумел устоять, схватившись за спасительную луку.

С трудом переставляя ноги, подошел он и упал на колени, лицом в землю, позади Эртхиа. Царевич повернул озабоченное лицо к отцу — и замер под его тяжелым, темным взглядом. И не сразу понял, что взгляд этот предназначен не ему.

Долго молчал царь, глядя на протянутые к нему по земле бледные руки Акамие, чувствуя на своем лице обжигающий взгляд младшего сына. В глазах Эртхиа языками пламени трепетал испуг и билась мольба, а царь видел, что чисты его помыслы, нет в нем темных желаний, зависти и притворства.

— Ты видел его? — ласково спросил повелитель.

Всем существом почувствовал Эртхиа, что говорить надо — только правду. И правду сказал.

— Да. Давно, но помню. Он был в вышитой рубашке и с девичьими косичками, и матушка не пустила меня играть с ним. Я тогда только учился стрелять из лука…

Это было правдой, и вспомнил об этом Эртхиа только сейчас, и чувствовал себя так, как бывает, когда оступишься на краю ущелья, но неведомой силой, немыслимой судорогой, нежданным везеньем — удержишься.

— Крепкая у тебя память, Эртхиа, — похвалил царь. — Иди, готовься в путь.

Не смея ослушаться, Эртхиа отбежал недалеко и, хоть ничего не слышал, не отрываясь следил за отцовской рукой, не отпускавшей кинжала.

Царь не сразу обратился к невольнику. Задумчиво разглядывал обмотанную черной тафтой косу, спадавшую со спины в сухую пыль. Потом спросил:

— Что, жемчужный мой, понравилось тебе скакать верхом?

У Акамие оборвалось и сжалось что-то в животе от тихого голоса царя. Убил бы уж сразу, не терзал бы страхом…

— Да, господин, — ответил Акамие, но голос присох к гортани.

— Что, мой нарджис, что ты сказал?

— Да, господин! — выкрикнул Акамие, желая положить конец пытке.

— А пальцы твои серебряные дрожат. Не от усталости ли? — тем же ласковым голосом продолжил игру царь.

— Нет! — поспешно ответил Акамие и прикусил губу. Тяжело и горячо стало векам от слез, выступивших не от страха, а от жгучей досады.

— Пристал ли страх столь отважному всаднику? — с нехорошим смешком спросил царь. — Подойди ко мне, мой легконогий.

Акамие поднялся. Ноги едва слушались, но голову он держал высоко.

Царь впился взглядом в его лицо.

Акамие понял, что делает шаг навстречу смерти.

И сделал его.

В глаза царю смотрел спокойно: Судьба исполнится, никому не дано противиться ей.

Исполни же, царь и отец, судьбу мою.

Глядя в отрешенные, небоящиеся глаза, царь положил обе руки на плечи Акамие — не придавил сверху, а, будто поддерживая, сжал с боков. И смотрел, смотрел внимательно. Чего еще не разглядел он в этих глазах за пять лет при колеблющемся, уклончивом свете масляных светильников? И только ли яркое солнце над войском причиной тому, что и светлее, и ярче кажутся виноградово-синие глаза, не обведенные черной и золотой краской?