— Пять драхм!

— Так уж и быть — шесть с половиной… И учти, даже если передо мной встанет сама Афина, я не сбавлю больше ни обола!

— Э–э! Положи чеснок, так ты съешь весь мой товар!

— Вор! Держите вора!!

Помятый и вспотевший, словно побывал в термах, Эвбулид, наконец, выбрался к полотняным палаткам, источавшим запах парного мяса и свернувшейся крови. Внимание его привлек огромный заяц, привязанный к концу длинной палки, которую держал на плече долговязый крестьянин.

«Ну и зайчище»! — восторженно подумал Эвбулид, но, по привычке сбивать цену, как можно небрежней спросил:

— И сколько ты просишь за это жалкое животное?

— Жалкое?! — изумился крестьянин. — Помилуй, господин, это же не заяц, а настоящая овца! Он бежал от меня быстрее ветра!

— Оно и видно — ты совсем загнал его! — не отступал Эвбулид, трогая зайца и убеждаясь, что в нем, как в хорошем поросенке, на два пальца жиру. — Или признавайся, ты, наверное, нашел его в кустах, подыхающим от голода, а теперь предлагаешь честным покупателям?

— Да я и прошу за него всего три с половиной… даже три драхмы! — сник крестьянин.

— Целых три драхмы?! — деланно изумился Эвбулид.

Мысленно он обругал себя, что никак не может отделаться от старых привычек, недостойных его нынешнего положения. Та же совесть подсказывала, что нельзя обижать и без того бедного крестьянина. Но вслух он сказал:

— Полторы еще куда ни шло…

Крестьянин завертел тощей шеей, высматривая более сговорчивых и денежных покупателей, но хорошо одетые афиняне толкались либо у лавок со свининой, либо спешили покупать рыбу.

— Ну ладно! — нехотя уступил он. — Пусть будет две драхмы…

— Полторы! — проклиная себя в душе, стоял на своем Эвбулид.

— Накинь хотя бы обол!

— Сбавить могу!

— Ладно! Грабь… — воскликнул крестьянин, которого дома ждали неотложные дела на весенних полях.

Эвбулид тут же отсчитал ему девять медных монет и кивком головы приказал Армену положить зайца в корзину.

Ловко торгуясь с простодушными крестьянами, он купил мясо, свиных ножек, козьего сыра, масла. В овощном ряду загрузил Армена репой и яблоками. Здесь его застали удары колокола, возвещавшие о прибытии новой партии рыбы, и вместе со всеми покупателями агоры он заспешил к рыбному ряду.

В этом самом шумном и многочисленном ряду уже важно расхаживали рыночные надсмотрщики — агораномы, следившие, чтобы торговцы не поливали рыбу водой, а продавали ее быстрее.

Здешние купцы, в отличие от всех других, были хмурыми и неразговорчивыми.

— Это моя рыба, и цена моя! — только и слышалось кругом. — Ступай дальше!

— Ничего! — огрызались афиняне, — посмотрим, что ты запоешь, когда твоя рыба начнет засыпать!

Но рыба успевала перекочевывать из осклизлых ящиков в корзины покупателей задолго до того, как ей уснуть.

Нигде в мире не любили рыбу так, как в Афинах, предпочитая ее всем остальным продуктам. И сколько бы ящиков ни привозили ежедневно на агору с Эгейского и Внутреннего морей и даже Эвксинского Понта1, разбиралось все до мельчайшей рыбешки.

Если бы не запрет агораномов, то эти надменные торговцы были бы самыми богатыми, а афиняне — самыми бедными людьми на земле.

И тем не менее Эвбулиду удалось выгодно поторговаться даже здесь. Поистине этот день был счастливым для него!

Довольный, он проследил, как в корзину шлепнулись морские ежи, сверкающий тунец, жирный эвксинский угорь и несколько кровяных крабов.

Теперь можно было и в цветочный ряд, покупать гирлянду для венков во время пира.

Самая скромная гирлянда из роз лежала перед молодой женщиной в стареньком пеплосе. Коротко остриженные волосы обозначали, что она носит траур по близкому человеку.

Эвбулид мысленно разделил гирлянду на четыре части и, убедившись, что ее хватит, чтобы им с Квинтом дважды сменить венки, спросил:

— Сколько?

— Сколько будет не жалко достойному господину…

— А может, мне не жалко всего лишь обол? — усмехнулся Эвбулид.

— О, господин! Побойся гнева богов…

— Значит, два обола?

— Три… — чуть слышно прошептала женщина и робко взглянула на покупателя.

Эвбулид достал кошелек и упрекнул ее:

— Ты совсем не умеешь торговаться! Кто же так говорит: три… — передразнил он и твердо повысил голос: — Надо говорить — три! Твое счастье, что у меня сегодня большой праздник!..

Он покосился на короткую прическу женщины и смущенно кашлянул:

— Прости, я радуюсь, а у тебя горе… Кто умер? Отец? Мать?

— Муж…

Рука Эвбулида дрогнула.

— Какое несчастье!

— Да, он полгода назад упал с лошади и разбился…

— И у тебя есть дети? — посочувствовал Эвбулид.

— Трое девочек…

— А твои родители?

— Они умерли. Давно…

— Как же вы живете одни?!

— Так и живем… Я покупаю розы, и мы все вместе плетем из них эти гирлянды. Плетем и плачем, потому что можем покупать все меньше роз, и с каждым разом наши гирлянды становятся все короче…

— Но ведь это ужасно… — пробормотал Эвбулид. — Как же вы будете жить дальше?

— Если б я знала! Еще месяц — и мне придется продать в рабство старшую дочь, а ей всего тринадцать лет… Иначе не выжить моим младшим деткам…

— Как это ужасно… — повторил Эвбулид.

— Что делать!.. Кому нужна в этом городе бедная вдова с ее несчастными детьми?

Женщина сквозь слезы взглянула на Эвбулида и протянула гирлянду:

— Ты добрый, и если хочешь помочь нам, купи гирлянду за три обола…

Эвбулид вытряхнул на ладонь монеты и выбрал среди меди тетрадрахму:

— Вот тебе четыре… нет — восемь драхм! И еще три обола детям на сладости. И не смей, слышишь, не смей благодарить меня!

Стараясь не смотреть в глаза несчастной, он сам вложил в ее ладонь монеты, бережно уложил гирлянду в корзину, подставленную Арменом. И, под его гордым за своего хозяина взглядом, заторопился нанимать повара.

Полтора десятка наголо остриженных поваров поджидали богатых афинян в специальной части агоры. Некоторые подпоясали себя так, чтобы был виден выпирающий живот. Это у них означало: глядите, граждане, я — сыт, значит, умею вкусно готовить!

Но у Эвбулида была своя точка зрения на этот счет. Видя в таких поварах прежде всего обжор, которые непременно объедят и нанявшего их господина, он подошел к неприметному повару: в меру худому и в меру упитанному.