Черт, этого он и боялся. Если срочно не вмешаться, они всем скопом попадут в аварию. Пора тормозить, пока Джон и Джина не оказались вовсе нагишом на сиденье грузовика и не начали теребить друг другу слизистые. Судя по скорости, с какой разворачивались события, это, скорее всего, произойдет до конца страницы!

– Югетта, по-моему, будет лу…

– Тсс!

Дружное “тсс”, разом выдохнутое всеми затаившими дыхание слушателями, дало понять Белану, что любое вмешательство с его стороны сейчас более чем неуместно. Он пощелкал пальцами, пытаясь привлечь внимание Моники, но та была совершенно заворожена рассказом. Сестрица ее, прислонившись к стене и закрыв глаза, во все уши внимала ясному, уже почти не дрожащему голосу Югетты, которая двигалась вперед, ни на йоту не отклоняясь от курса.

Могучее желание поднималось в дальнобойщике, и вскоре он почувствовал, что обтягивающие джинсы ему тесноваты. Эта женщина была сущий дьявол, вожделенный дьявол; каждый раз, выпуская к потолку сигаретный дым, она запрокидывала голову и выгибала спину, выставив грудь. Сняла очки, открыв ярко-синие глаза. Потом, повернувшись к Джону и приняв томную позу, откинулась к дверце и слегка раздвинула ноги. Не в силах больше сдерживаться, тот, подняв тучу пыли, остановил свой грузовик на обочине трассы № 66 и набросился на женщину. Она отдалась ему без всякого сопротивления. Срывая с нее кружевные трусы, он упивался ее губами, открывшимися ему навстречу. Джина опытной рукой залезла к нему в брюки, нащупывая эрегирующий член.

Настойчивый гудок клаксона вернул маленькое общество к реальности. Такси, мигая аварийными огнями, приплясывало от нетерпения посреди гравийной аллеи. Несколько пансионерок подошли к Белану горячо поблагодарить его за визит и выразить сожаление, что он оказался столь кратким. На щеках у них горел румянец, глаза сияли. Чтение Югетты явно вдохнуло в “Глицинии” немного жизни. Одна славная дама, уже повязав на шею салфетку перед ланчем, просила кого-нибудь объяснить, что такое “эрегирующий”. Белан удалился – разумеется, пообещав вернуться в следующую субботу. Давно он не чувствовал себя таким живым.

Флешка появилась в жизни Белана Гормоля совершенно случайно. Он мог ее не заметить, мог просто пройти мимо. С таким же успехом она могла попасть в другие руки, и ее судьба была бы иной. Во всяком случае, в то прохладное мартовское утро она выпала Белану под ноги, когда он откидывал сиденье. Маленькая пластиковая штучка, чуть побольше костяшки домино, подпрыгнула на полу вагона и замерла у его ботинка. Сперва он было принял ее за зажигалку, но потом понял, что это USB-накопитель, безобидная флешка гранатового цвета. Он подобрал ее, повертел в руках и, не зная, что с ней делать, сунул в карман куртки. На сей раз он читал живые шкурки совершенно машинально; его ум был целиком поглощен сгустком памяти, покоящимся в глубине кармана. Он едва слышал вопли Ковальски, почти не обращал внимания на ухмылки Брюннера. Даже тирады Ивона в обеденный перерыв не могли отвлечь его. А вечером, вернувшись домой, он, вопреки обыкновению, не покормил первым делом Руже де Лиля, а кинулся к ноутбуку, вставил в него флешку и двойным кликом открыл ее.

* * *

Белан с досадой глядел на 19-дюймовый дисплей. Флешка открывалась в пустоту. Единственная папка, затерявшаяся на необъятном светящемся экране, носила маловразумительное имя “Новая папка” и не обещала сколько-нибудь захватывающих перспектив. Коротким нажатием указательного пальца на кнопку мыши он отворил дверь в неведомое. Их было семьдесят два – семьдесят два текстовых файла, без названия, только пронумерованные. Сгорая от любопытства, Белан навел курсор на первый из них и нервно кликнул.

1. doc

Раз в году, в день весеннего равноденствия, я их пересчитываю. Просто так, для проверки, убедиться, что ничего никогда не меняется. В этот особенный момент года, когда ночь и день делят время поровну, я считаю их с угнездившейся в голове нелепой мыслью, что, быть может, да, однажды число плиток, устилающих от пола до потолка подведомственное мне помещение, вдруг возьмет и изменится. Такой же бессмысленный идиотизм, как верить в прекрасного принца, но во мне живет частичка маленькой девочки и умирать не хочет, а хочет раз в году поверить в чудо. Я их все наизусть знаю, мои плитки. Несмотря на ежедневные атаки губки и моющих средств, многие по-прежнему блестят, как в первый день, и сумели сохранить матовую, молочного оттенка глазурь, которой покрыта их керамика. Честно говоря, эти меня не интересуют. Их слишком много, они банальны и непривлекательны в своем совершенстве. Нет, мне милее увечные, треснутые, пожелтелые, выщербленные – те, что покалечены временем и придают этому месту не только легкий налет старины, который я в конце концов полюбила, но и толику несовершенства, которое меня, как ни странно, обнадеживает. “Войны познаются по разбитым мордам, Жюли, а не по фото генералов в тесных парадных мундирах, накрахмаленных да отутюженных”, – сказала мне однажды тетушка, когда мы с ней в четыре руки натирали замшей плитку, возвращая ей былой блеск. Иногда мне кажется, что тетушкино здравомыслие надо преподавать в университете. Мои здешние разбитые морды говорят о том, что бессмертия не существует, ни здесь, ни где бы то ни было. У меня, конечно, есть любимчики в этом мирке старых плиток: например, та, что вверху слева над третьей раковиной, на ней протерлась красивая пятиконечная звезда, или та, что на северной стене, с нее совсем сошла глазурь, и ее тусклый вид так странно контрастирует с сияющей чистотой соседок.

В общем, сегодня утром, в первые часы весны, я обошла свои кафельные владения с ручкой и блокнотом в руках. Великий ежегодный пересчет плиток. Перемещения мои следуют строгой картезианской логике с ее переходом от легкого к трудному, от самого наглядного к самому недоступному. Поэтому инвентаризация всегда начинается с двух больших стен по обеим сторонам лестницы, ведущей в мои владения. За ними – северная стена и западная: в углу между ними стоит столик, заменяющий мне письменный стол. Не забыть по дороге открыть дверцы кладовки, сосчитать плитки, украшающие ее внутреннюю стенку, плитки, с утра до вечера погруженные в темноту среди швабр, ведер, бутылок с моющими средствами и половых тряпок. Время от времени я делаю паузу в подсчете и записываю в блокнот на пружинке промежуточный итог. Плечом приоткрываю широкую створку двери, ведущей в женское отделение. Обвожу напряженным взглядом периметр зеркал, поверхность между раковинами и под ними, вокруг слива. Осматриваю одну за другой все восемь кабинок, шарю глазами по всем темным уголкам, стараясь не пропустить утопающие в сумраке плитки, потом выхожу и проделываю то же самое на мужской половине, как две капли похожей на женскую, если не считать шести писсуаров, украшающих дальнюю стену.

Сев за стол, я взяла из ящика электронный калькулятор и дрожащими руками ввела записанныев блокноте цифры. Как и каждый год, поднося палец к кнопке со знаком равенства, чтобы подсчитать окончательную сумму, я почувствовала, как сильно забилось сердце. И конечно, как и каждый год, на экране вспыхнула все та же безнадежная цифра. 14 717. Я всегда мечтала, чтобы число оказалось более теплым, более округлым, более приятным. С несколькими пузатыми нулями или с упитанными восьмерками, шестерками, девятками. Для полного счастья мне бы хватило красавицы-тройки, щедрой, как грудь кормилицы. 14 717: все цифры костлявые, и все число такое. Лезет вам в глаза своей ничем не прикрытой худобой, раздражает сетчатку острыми углами. Как его ни запиши, все равно превратится на бумаге в вереницу ломаных линий. Было бы хоть на одну плитку больше или меньше, и это противное число окрасилось бы намеком на аппетитную округлость. Я со вздохом убрала калькулятор в чехол. 14 717. Опять придется все следующие двенадцать месяцев терпеть это неуклюжее число.