Линда вздрогнула.

— Его я помню. Это правда, что он как-то забрался в нашу квартиру?

— Думаю, что да. Но до конца выяснить так и не удалось. Он никогда не давал прямых ответов.

— Ты был на его похоронах. Что там случилось?

— Его держали в больнице. В один прекрасный день он раскрасил себя в боевые цвета, как он это и раньше делал, залез на крышу и бросился вниз.

— Сколько лет ему было?

— Восемнадцать или девятнадцать.

Ветер снова ударил в окно.

— А кто были другие?

— Во-первых — женщина по имени Ивонн Андер. Мне даже кажется, что дата смерти была поставлена на камне правильно. Столько уже лет прошло.

— А она в чем замешана?

— Помнишь, когда ранили Анн-Бритт Хёглунд?

— Мне ли это забыть? Ты удрал в Данию и там чуть не спился до смерти.

— Ну, не так все было страшно.

— Нет, не так. Страшнее. Но Ивонн Андер я не помню.

— Она мстила мужчинам, тем, кто мучил и избивал женщин.

— Что-то такое припоминаю, но слабо.

— Мы взяли ее в конце концов. Все думали, что она сумасшедшая. Или чудовище. Мне-то она запомнилась, как… может быть, самый умный человек из всех, кого я встречал.

— Это как с врачами и их пациентками.

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что полицейский вполне может влюбиться в пойманную им женщину-преступницу.

— Глупости, — добродушно проворчал он. — Я говорил с ней, допрашивал. Она написала мне письмо, прежде чем покончить жизнь самоубийством. Она утверждала, что правосудие — это сеть с чересчур большими ячейками. Мы не добираемся, или, вернее, не хотим добраться до многих, кем должны были бы заинтересоваться попристальней.

— Кто же этого не хочет?

Он покачал головой:

— Не знаю. Мы все. Считается, что законы, по которым мы живем, исходят из недр народной жизни и защищают каждого. Но Ивонн Андер открыла мне и обратную сторону законов. Поэтому я и не могу ее забыть.

— Сколько лет прошло с тех пор?

— Пять или шесть.

Вдруг зазвонил телефон.

Он вздрогнул. Они поглядели друг на друга. Без четырех минут час. Он потянулся к висящему на стене аппарату. Линда с беспокойством подумала, вдруг это кто-то из ее приятелей, не знающих пока, что она до сих пор не сняла отдельное жилье и продолжает жить с отцом. Отец назвал свое имя и стал внимательно слушать. Из его односложных вопросов Линда попыталась понять, что происходит. То, что звонит кто-то из полиции, она поняла сразу. Но кто именно? Может быть, Мартинссон, или Анн-Бритт Хёглунд. Что-то случилось в Рюдсгорде. Валландер знаком попросил ее принести с подоконника ручку и блокнот. Он писал, прижав трубку плечом. Она прочитала из-за спины — Рюдсгорд, поворот на Шарлоттпенлунд, Виксгорд. Мы туда ездили, подумала она, смотреть тот дом на холме, что ему не понравился. Он написал еще несколько слов: сожжен теленок, Окерблум. Потом повесил трубку. Линда уселась напротив.

— «Сожжен теленок». Что это значит?

— Я тоже хотел бы понять.

Он встал:

— Мне надо на работу.

— Что случилось?

Он нерешительно остановился в дверях. Потом надумал:

— Одевайся. Поедешь со мной.

— Ты видела начало, — сказал он в машине. — Теперь мы имеем дело с продолжением.

— Начало чего?

— Помнишь историю с горящими лебедями?

— Что, опять?

— И да, и нет. На этот раз птиц оставили в покое. Но, судя по всему, какой-то сумасшедший вывел теленка из коровника, облил бензином и поджег. Крестьянин позвонил в полицию, сейчас туда поехал патруль порядка. Я попросил мне сообщать. Садист, мучающий животных. Мне это не нравится.

Линда всегда знала, когда отец что-то скрывает.

— Ты не скажешь, что ты думаешь по этому поводу.

— Нет.

Он оборвал разговор. Линда не могла понять, зачем он взял ее с собой.

Они свернули с главной дороги, миновали по-ночному темный Рюдсгорд и теперь ехали на юг, к морю. На развилке ждала полицейская машина. Они поехали за ней и скоро очутились на выложенном камнем дворе усадьбы под названием Виксгорд.

— А кто я? — спросила Линда.

— Моя дочь, — ответил он. — Никого не волнует твое присутствие. Если ты только не будешь корчить из себя кого-то еще, кроме моей дочери. Полицейского, к примеру.

Они вышли из машины. Ветер выл и свистел в прогалах между строениями. С ними поздоровались двое полицейских из охраны порядка. Одного звали Вальберг, другого — Экман. Вальберг был сильно простужен, и Линда, боявшаяся инфекции, быстро отдернула протянутую для рукопожатия руку. Экман близоруко моргал. Он наклонился к ней и улыбнулся:

— Я думал, ты начнешь только через пару недель.

— Она тут за компанию, — сказал Курт Валландер. — Что здесь произошло?

По тропинке, где могла проехать разве что садовая тачка, они прошли в заднюю часть усадьбы дома, где виднелся новенький коровник. Фермер, стоявший на коленях около мертвого теленка рядом с кучей удобрений, был довольно молод, наверное, в тех же годах, что и Линда. Крестьяне должны быть пожилыми, подумала она. Я не могу представить себе крестьянина моим ровесником.

Курт Валландер протянул ему руку и представился.

— Томас Окерблум, — сказал тот.

— А это моя дочь. Она была со мной, когда позвонили.

Когда Томас Окерблум повернулся к ней, свет из коровника упал на его лицо. Глаза блестели от слез.

— Кто способен на такое? — спросил он дрожащим голосом. — Кто способен на такое?

Он шагнул в сторону, словно отдергивая невидимый занавес. Линда уже и до этого чувствовала запах горелого мяса, а теперь увидела лежащего на боку обугленного бычка. Кожа еще дымилась. Ее затошнило от запаха бензина, и она отошла. Курт Валландер внимательно наблюдал за ней. Она покачала головой — все в порядке, обмороков не будет. Он кивнул и огляделся.

— Что тут произошло? — спросил он.

Томас Окерблум начал рассказывать прерывающимся голосом:

— Я только заснул. Вдруг просыпаюсь — от какого-то звука. Я сперва подумал, что сам закричал во сне, такое со мной бывает. Встал и понял, что это из коровника. Животные мычали беспрерывно, и еще какой-то, даже не знаю, как сказать… крик не крик… вопль. Я открыл занавеску на окне и увидел, что бычок горит. Эпплет[6]горит, хотя я даже сначала и не понял, что это он, понял просто, что кто-то из телят. Он ударился что есть сил об стену, все тело и голова в огне. Я даже глазам своим не поверил. Побежал вниз, сапоги на ходу надел, а он уже упал. Дымится весь. Я брезент схватил, хотел погасить его, да он уже помер. Такой ужас… Помню, я все себя уговаривал, что этого не может быть, такого и случиться не может, кому придет в голову поджечь живого теленка?