Собак, впрочем, я отменил, плетки тоже. На самом большом плацу я собрал всех блок-боссов – типичнейших капо, с выражением жестокости и хамства на лицах. Они были в таких же серых мундирах, обшитых вместо галуна черной тесьмой. В отличие от «золотарей-галунщиков», в лагере их называли могильщиками. За голенищем у каждого торчала плетка. Плетки были первое, что я увидел. С них я и начал.

– Вынуть плетки, – скомандовал я.

Недоуменно, но послушно плетки были извлечены из сапог.

– Теперь выбросьте их на два шага вперед.

Перед строем мундирных блок-боссов легла почти ровная линия ременных треххвосток с медными наконечниками.

У меня в комендатуре был не то управдел, не то писарь, почти мой однофамилец Онэ. Он тут же вел записи для приказа. Если первое мое распоряжение вызвало у него, как и у всех, только недоумение, то последующее повергло в ужас.

– Плетки сжечь, а все плацы уложить дерном, – приказал я. – Пусть будут лужайки для отдыха.

Наступила глубокая тишина, которую Онэ прервал не сразу, но все-таки прервал.

– Пункт седьмой охранительного устава гласит: плетка с тремя хвостами считается непременным условием всякого наказания, – деревянным голосом произнес он.

– Пункт седьмой временно отменяется, – сказал я.

Онэ вскочил:

– Кем отменяется?

– Мной. Не задавайте лишних вопросов.

Молча стоял каменный строй блок-боссов.

– Почему вы ходите всюду с собаками? – спросил я.

Онэ снова подпрыгнул, как чертик из ящика.

– Пункт восьмой… – начал он.

– Пункт восьмой временно отменяется, – перебил я. – Собаки используются только за колючей проволокой. Никакой травли людей на территории лагеря. Все.

Так было покончено с плетками и собаками. Кроме того, я закрыл все карцеры – земляные норы без света и воздуха, ввел наблюдение за безопасностью работ на лесоповале и в шахтах и увеличил дневной рацион для рабочих. Порядок в столовых и лазаретах наводил Оливье. На большее я пока не рискнул, да и реформы вводил не для того, чтобы задобрить рабочих и вызвать у них признательность к новой начальственной метле, а с тем, чтобы внести некое смятение в умах, отсрочить тем самым подготовку мятежа. Мятеж не должен начинаться без участия и до вмешательства Сопротивления. Джемса я в бараках не нашел, но имя его в списках видел. Значит, Джемс был жив и, по-видимому, относительно здоров, потому что в больнице не числился.

Мой интерес к нему тотчас же привлек внимание Онэ: мои предшественники не интересовались заключенными.

– Вы знаете, кто этот Джемс Стил? – спросил он.

– Знаю, – ответил я хладнокровно. – Бывший редактор подпольной газеты.

Онэ сейчас же насторожился: что это я затеял?

– Собираюсь расширить канцелярию, – небрежно заметил я. – Объем работы увеличивается, один вы не справитесь. А из бывшего редактора может выйти хороший писарь.

Онэ промолчал. Он копил наблюдения для доноса. Кому? Больному Бриску, которого я замещал, или самому Бойлу? Бриск меня не пугал, но вмешательство Бойла могло сорвать мои планы. Онэ становился опасным, а наш раунд – решающим. Противника, как говорят на ринге, надо было нокаутировать.

Для начала я послал его в нокдаун:

– Вы готовите рапорт, Онэ? О моих действиях и через мою голову. Но учтите: первым об этом узнаю я.

Он взглянул на меня исподлобья, как бы оценивая мою угрозу.

– Вам еще не выносили смертного приговора? – спросил я.

– Н-нет… – заикнулся он.

– В таких случаях полицейских спасают. Переводят в другое место, как Минье, например. Так запомните: вас не переведут. Это я вам обещаю.

Я мог спокойно считать до десяти, как на ринге. С Онэ было покончено. Требовался кислород, и я его дал.

– Мне поручено, Онэ, любыми средствами, я подчеркиваю – любыми, поднять добычу руды и угля. Сделать это можно при помощи кнута и пряника. (Я перевел «кнут» как «плетку», а «пряник» как «плитку шоколада».) Мои предшественники предпочитали плетку, и добыча падала. Поэтому я решил попробовать шоколад.

По-видимому, он понял, потому что мое требование разыскать и доставить Джемса бросился выполнять сам. Сейчас предстоял разговор потруднее.

Джемс вошел в зеленой куртке каторжника: до полосатых местные Гиммлеры не додумались. Сначала я даже не узнал его, настолько он изменился. Работа в Майн-Сити действительно сокращала прирост населения.

– Садись, – сказал я, подвигая стул.

Он сел, не отводя устремленных на меня глаз. В них я читал презрение и недоверие.

– Не веришь?

– Не понимаю вопроса.

– Прекрасно понимаешь. Только считаешь, что я предатель и делаю карьеру в полиции.

– А разве это не так? – скривился он. – Мне что-то неизвестно от Сопротивления о твоем назначении.

– Будет известно, – сказал я. – Оно произошло неожиданно для меня самого. Связаться с руководством и получить директивы еще не успел.

Он молчал. Сжатые губы его по-прежнему презрительно кривились: не верил ни одному моему слову.

– Не доверяешь?

– Не доверяю.

– Ты прав, – вздохнул я. – Доверие не просят, а завоевывают. Подождем. Где ты работаешь?

– На седьмой-бис.

– В шахте?

– Конечно. Думаешь, буду восхищаться твоими реформами? Они, конечно, гуманны, но в создавшемся положении приносят больше вреда, чем пользы.

Так и есть: смятение в умах уже началось. Надо развивать партию. Шах королю!

– Ты ошибаешься и скоро осознаешь свою ошибку, – сказал я. – А пока я перевожу тебя из шахты.

Он вскочил испуганно:

– Куда?

– Сюда. В канцелярию. Ты должен быть у меня под рукой.

– А если я не хочу?

Я усмехнулся.

– Оставь меня в шахте, Ано. Прошу. Сейчас это очень для меня важно. – Голос его дрожал, он почти умолял, этот голос.

– Нет. – Я решительно отверг его просьбу. – Ты сам поймешь, где ты нужнее.

– Никогда! – крикнул он. – Никогда не пойму.

Я решил добить его: у меня не было выхода.

– Ты и раньше мало что понимал. Из-за непонятливости и газету погубил.

Он сразу сник, даже голову опустил, как провинившийся школьник.

– Я не обвиняю тебя в предательстве, потому что знаю предателя, – сказал я. – Но твое недомыслие и доверчивость, столь же легкомысленные, как и сейчас твое недоверие, привели к провалу.

Он вздохнул и выдохнул; казалось, он задыхался.