Когда мы вернулись, она была ещё тёплою… Миша так плакал! Цика обнимал меня, Андрюша тоже. Костя в те дни был как раз в Петрограде, обрабатывал забайкальские материалы, писал брошюру о монацитах. Дарья вернулась ввечеру пьяная и требовала отдать ей младенца, Цика бросился на неё с кулаками…

Страну всё это время лихорадило: царя сбросили, пришли новые порядки, настали новые и для науки, как считает Костя, лучшие времена. Кое-кто, впрочем, думает иначе: утверждает, что старый порядок вернётся. Называют имена: Колчак, Деникин, Врангель. Про Деникина я, услышав, вздрогнула: неужто тот самый Антон, которого школил мой отец? Но, верно, однофамилец. Машу схоронили до Костиного возвращения, а он привёз ей из Петрограда гостинцы: Маша ведь уже понимала многое, улыбалась, всегда узнавала папеньку.

Костя, узнав, плакал о Маше, но тем же вечером перевёл разговор на свои научные темы, просил проверить для него французские термины. Меня это неприятно поразило: способности к моментальному душевному восстановлению я сама не имею и воспринимаю её в других как некий изъян. Я и рада была тому, что Костя быстро успокоился (гостинчик Машин был передан Андрюше), и в то же время сердилась на него за то, что не забыл попросить за ужином зубчиков чесноку, и за то, что смеялся о чём-то с сестрой, и что уснул в тот вечер быстро, едва коснувшись подушки головою. Я же всё ворочалась и, так не сумев заснуть, перешла в детскую комнату и улеглась рядом с Цикой.

Страшные мысли приходят в бессонный ум – я вдруг поняла, что всех детей любят по-разному и что смерть их тоже переживают по-разному. Я любила Цику, Юлю, Мишу, Андрюшу и Машу настоящей материнской любовью, но она в каждом случае отлична. Самым трудным было бы потерять мне Цику, я б от такой потери никогда не опомнилась. Думала я всё это, крестилась, как никогда прежде (откуда сие взялось? Не иначе из раннего детства), и так крепко обняла Цику, что он пробудился. Нахмурился, но, увидев меня, тут же весь просветлел и заснул.

Порой мне кажется, один Цика в целом свете меня и любит, хоть это неверно: Костя не давал мне поводов сомневаться в его любви. «Ревновать имеешь право лишь к монацитам», – сказал он как-то раз… Те ночные, страшные мысли я отогнала прочь лишь под утро, но они порой возвращаются. Потеряв Машу, я сутки не могла спать, не могла есть – и плакать тоже не могла, всего лишь сидела на своей постели, а дети трясли меня за руки, чтобы вставала. Потом, конечно, жизнь взяла своё: увидела дырку на чулках у Цики, услышала, как Юля бранится с Надей… Почувствовала себя как если бы каким-то механизмом, который вдруг вышел из строя, а от того механизма зависят другие. Ходила вначале как будто чужими ногами, бралась за всё чужими руками – и видела их тоже как чужие: бледные маленькие руки, ногти в пятнышках от малокровия и скудной еды. Еду заставляла себя принимать как лекарство: порою по часу сглотнуть не могла.

Написала маме, ответа не было долго: почта работает весьма скверно. Когда пришёл наконец конверт из Петрограда, я была с виду почти прежняя. Мама писала, что нет для женщины большего испытания, чем утратить дитя, и что редко какая женщина не переживает этого в своей замужней (она подчеркнула это слово, надеюсь, по чистой случайности) жизни. Ведь и у меня тоже были братья до Лёли, напомнила мать, они ушли в раннем возрасте, оставаясь незабвенными. «Сильнее всего я боялась забыть их голоса, – добавила мать, а напоследок в письме было сказано: – Я это пережила, и ты переживёшь».

А я, верно, ничуть не менее холодна, чем Костя в тот день, раз уж думаю после гибели ребёнка о собственной жизни и дозволяю себе беспокоиться, к примеру, о том, что волосы мои стали сильно седеть и выпадают порой целыми пучками. На свету в зеркале видны морщины под глазами и от носа к губам лежат складки, точь-в-точь как у моей матери. Но я ведь ещё вовсе не стара. Это, верно, беременность – шестая по счёту – добавляет мне лет.

Зато Евгения, как пишет мама, о детях даже не мыслит и над моими «материнскими доблестями» трунит изрядно. А ведь я не просила критиковать! Я б снесла полное молчание, как от брата, легче, чем иронию сестры, которую она вкладывает в конверты в Варшаве и отправляет в Петроград с оказией, а потом уж она via мама летит на Урал, чтоб выпасть мне в руки и жалить змеёй.

Вчера вечером Мария Константиновна предложила гулять по улице, которая идёт вниз от наших домов к центральному кварталу города. Я не имела желания гулять, так как сильно устала за день, но потом во мне вдруг зазвучало, проснувшись, что-то молодое, и я подумала, что всякий день устаю, а золовка не всегда ко мне так любезна. Дети остались под присмотром Семёна Яковлевича, только Цику мы взяли с собой. Цика был и остаётся самым из всех моих детей любознательным, всякая букашка его занимает, каждый цветок интересует!

Там, где улица Клубная сливается с Вознесенской, увидал цветущую крапиву с этими её скромными белыми шариками, висящими под листьями и выглядящими довольно жалко.

– Смотри, мама! К чему ей цвести? Разве будет кто этими цветками любоваться? Разве заметят их рядом с другими?

Мария Константиновна усмехнулась: она считает моих детей слишком отстранёнными от практической жизни, и, в общем, тут она скорее права.

– Все мы теперь, Костенька, как те цветки крапивы, – сказала она, впрочем подумав.

Но Цика её словами не удовлетворился, ждал, как всегда, мой ответ. Я сказала ему так:

– Цветёт крапива оттого, что пришло её время. Растение не имеет разума, как ты или я, его не заботит чужое мнение – сочтёт кто цветы красивыми или увидит их вовсе жалкими. Пришло время – и она расцветает, таков закон природы!

– А кому не понравятся те цветки, она ужалит! – воинственно воскликнул Цика, проникнувшись вдруг нежданной симпатией к крапиве и её белёсому цвету.

Мария Константиновна дождалась, пока Цика убежит немного вперёд, и сказала таинственным голосом:

– А знаете ли вы, Ксения Михайловна, что Глеб Матвеев хочет идти с армией Колчака? Выбрал, так сказать, белую сторону?

Я не могла поверить услышанному. Представила маленького Глеба в плохой, латаной одежонке: как учили с ним таблицу деления и французские предлоги… Но почему же Костя мне о том не сказал?

Мария Константиновна пожала плечами. Мы дошли до косогора и норовили пройти вниз, спустившись к берегу пруда, как вдруг нас остановили солдаты.

– Здесь прохода больше нету, – сказал самый старший, усатый. – Вертайте назад, барыньки.

Цика спросил «дяденьку солдата»: почему нельзя ходить по косогору, как делали раньше? Но усатый мальчику не ответил, а сам словно бы с какой-то досадой обернулся на бледно-розовый особняк, стоявший поодаль и обнесённый высоким, явно что недавно сделанным забором.

На обратной дороге видели сваленное дерево, которое хозяева ещё не успели пустить на дрова. Я долго не могла от него отойти, так что Мария Константиновна начала терять терпение. Но я просто оторвать взгляда не могла от обрубленных ветвей этого несчастного дерева – точнее, от следов, что от них остались. Свежие ещё как бы кровоточили, а старые, которые дерево утратило прежде, совсем заросли и выглядели как зеркала или картины, которые поставили лицом к стене.