лабораторию: в той должности порой чувствовал себя чем-то вроде вольного волка, которому вздумалось наняться в сторожевые псы. У самого-то отношения с редакторским корпусом не всегда идиллические…

В тот понедельник меня разбудил ранний звонок: "Включай радио — военный переворот!"

Нормально! Чего еще ждать от этих начальничков?

Позавтракал, послушал "Свободу" и двинулся в институт. К забастовке, честно признаюсь, не примкнул. Наука, которой я занят, ничем не могла содействовать гэкачепистам. Трудился с полной выкладкой: на все здание гремела трансляция то российского радио, то "Свободы", вести шли не больно-то веселые, и я успокаивал себя ручным трудом. Как домохозяйка, которая, чтобы не нервничать, вяжет. Завозился до того, что коллеги, отправляясь на митинг, забыли меня позвать.

Хлопоча около хроматографа (а он у нас такой, что если его раскочегаришь, то уж нельзя отходить), я соображал: какой же это, к черту, переворот? Переворот — значит, кого-то сваливают, свергают. А здесь-то все на своих местах, при своих креслах. Одного только президента где-то заперли и врут, будто болен. Но не валят и со временем, вероятно, тоже вернут. И тут я смекнул: все равно — настоящий переворот. Только свергают не начальников, а нас, возомнившее о себе простонародье. Моего друга Мишу, который вздумал устроить независимое издательство; Гену, который не пропускает ни одного митинга; Илью, который из мэнээсов взлетел в депутаты. Да и меня, сочиняющего вольнодумные повести. Танки, десантники и прочая неодолимая сила — все это прикатило специально для нас. Какая честь, едрить их!

Назавтра уж митинга не пропустил. Добираясь с друзьями до "Баррикадной" (надо же, какое прозорливое название!), ожидал увидеть у "Белого дома" воинственную, но небольшую кучку диссидентов. А застал громадное, по-московски шумное и благодушное сборище. Никогда, а особенно в последние взвинченные годы, не видел соотечественников такими внимательными друг к Другу, такими, если угодно, сентиментальными. О таком состоянии толпы приходилось разве что читать в книжках про девятьсот пятый год, когда и стояли здесь те, прославленные в названии станции метро, баррикады; когда даже охотнорядцы прибегали, спрашивая, не надо ли чем помочь…

Нынешние баррикады, кстати, показались, на инженерный глаз, несерьезными, декоративными. Хороший бульдозер своротил бы их в пять минут. Ребята, впрочем, потом говорили, что к ночи туда основательно подсыпали разного тяжелого материала вплоть до нескольких машин расположенного по соседству американского посольства (потом, конечно, принесли США официальные извинения).

Правду сказать, я не больно-то люблю маячить в толпе. Растворяться в ней не привык, а инородное тело она вынюхивает звериным чутьем — и отторгает. Однако здесь, слушая яростные, не всегда искусные речи, растворялся с полным блаженством. Незнакомые люди совали мне листовки, воззвания, приглашали послушать карманный приемник (как раз заговорило встреченное восторженным гулом "Эхо Москвы"). Я же оделял их сушками, которые наша хозяйственная компания прихватила из лаборатории. Становилось ясно, что путч не пройдет. Такие дела проворачивают либо мигом, либо никогда. Однако пустить кровь, и немалую, эти дуболомы еще могут. Каких-то сильных чувств команда, обозначившая себя как "советское руководство", у меня не вызывала; не тянули они на сильные чувства.

Это ощущение не было новым. Давным-давно, сначала бессловесно, а потом и вполне осознанно я пришел к такой формуле: если ты не держишь этих людей за людей — так не ешь же из их рук, не покупайся на должности, премии или какую-нибудь загранку. Держатели командных высот уже не были педантичны в людоедстве, их разъедала изнеженность, и такая несложная философия позволяла мирно жить на общих основаниях, берясь лишь за ту работу, которой можно не стыдиться. Думаю, я не один такой. Российские жители все-таки не стали еще поголовными пьяницами, за бутылку готовыми на любой беспредел. Посмотрите, сколько кругом надежных, знающих свое дело мужиков, всегда согласных трудиться на совесть за честную плату. Если, конечно, их не заставляют клепать какие-нибудь наручники… Такие люди (это — к вопросу о нынешних абсурдных дискуссиях) давно созрели для рынка, да, по существу, и раньше жили по его законам.

Вечером я услыхал по радио сначала приказ о комендантском часе, потом призыв снова собраться у "Белого дома". Засобирался было, но меня отговорила жена: зачем, мол, суетиться тебе, пожилому дядьке, там ведь полно молодежи. История эта, может, еще надолго, не последняя ночь, ребята устанут, им понадобится смена. Дал себя уговорить, но всю ночь ворочался. Наутро она меня успокоила: все спокойно, радио сообщает — штурма не было.

Снова пошел на работу, куда явились и те, кто бессонно стоял у баррикады. От них узнал, что было не так уж спокойно, есть убитые… Там было много наших, рядовых из Академии наук. Ведь пугливые старцы из ее президиума — каста очень малочисленная.

Кликнули на собрание, и народ наконец-то стал обсуждать, как бы поставить дело порядочным образом. Составить список дружины с твердым графиком дежурств, комитеты по сбору медикаментов и еды; раздобыть транспорт… Замдиректора: администрация института готова помочь всем, чем может. Есть автобус — берите его; собирайте противогазы — они могут пригодиться. Тут же выступают те, кто еще не вышел из партии, — объявляют, что теперь уж точно выходят (а ГКЧП и ЦК еще вроде царствуют).

В обеденный час шагаем по двору — навстречу сияющий слесарь: "А фраера-то эти — тю-тю, драпают во Внуково!" "Ну да, — отвечаем, — Сталин с Берией уехали в Китай, Будда улыбается. Читали!" — "Верно говорю, ребята, только что по радио слыхал"…

Ну и шелупонь! Чуть прижали этому "руководству" гайку — снялось и дало деру, будто шайка мелких воришек. Радио торопливо прокричало, что перехватить их не успели, самолет взлетел и несется куда-то в Киргизию. Ну уж дудки! Не долетят. BBC-то за Ельцина, приземлят рабов божьих где-нибудь на Урале. Долетели. Но не до Киргизии, а до Крыма. К пленному своему начальнику. Зачем? Плакаться в жилетку или умолять, чтобы прикрыл? Вскоре узнаем: не пустил, не принял. Значит, намерен их сдать…

На том, собственно, и угасла величайшая из империй, вспыхнувшая напоследок, подобно сверхновой звезде, на космическую секунду, равную семидесяти с гаком земным годам. Громыхнула, опалила полсвета — и оставила своих жителей переламываться, отвыкать от этой каннибальской романтики. Знаю по себе: признаваться в грешках, слабостях, даже злодействах не так уж трудно. Куда тяжелее вдолбить себе самому, что ты — маленький, обыкновенный. Не подпольный подавленный гений, каких от века лелеяла отечественная словесность, а ря-до-вой, ничем не лучше тех, кто проживает в затхлой, но очень искусной в труде Европе или в просторной, однако столь же усердной Америке.

Зато у тебя есть столь же