«У вас в сердце пуля. Ведь это пуля?» — спросил капитан, и таможенная лейтенантша подтвердила:

Задержанный был вынужден согласиться.

«Вы, стало быть, хотели покончить жизнь самоубийством?»

Аркадий Михайлович пробормотал что-то насчёт минуты слабости; начальник его перебил:

«Вы покушались на самоубийство. А за незаконное хранение оружия знаете что бывает? Между прочим, — заметил он, — стреляться тоже надо умеючи». — «Но ведь я, кажется, попал?» — возразил Аркадий Михайлович.

«Ладно, — сказал начальник, — попал, не попал, не наше дело. Пиши протокол, пускай распишется».

Подумать только, как много времени занял пограничный контроль! Давно уже сгустилась тьма, тусклая лампочка над крыльцом таможни освещала ступени, где-то над кровлей поник невидимый флаг. Ночь была бездыханной, гниловато-тёплой, беззвёздной. Странник, босой, в длинной белой рубахе, стоял перед домом.

На крыльцо высыпал весь персонал. Стоял дежурный офицер, тот, кто встречал приезжего. С гармонью через плечо, в мундире и галифе стоял белобрысый таможенник Иванов, стояли другие. Вышел и стал между расступившимися подчинёнными капитан, начальник таможни. Воздвиглась дородно-величественная старшая лейтенантша, сложив руки на форменной юбке, и где-то между провожающими поместилась баба-карлица с неблагозвучной фамилией Собакина.

Теперь, после завершения ведомственных процедур и формальностей, незачем было проявлять строгость и выдерживать официальный тон, все были настроены дружелюбно, с лаской и сочувствием смотрели на профессора, все желали ему счастливого пути.

«Прощайте и вы, — молвил странник, — не поминайте лихом».

Иванов заиграл на гармони прощальный торжественный марш, дежурный подошёл к рукоятке шлагбаума, заскрежетал ржавый механизм, и полосатая преграда медленно поднялась перед уходящим. Белая рубаха растворилась в ночи, в густой чаще леса.

В нашем мимолётном знакомстве — ибо мы больше не виделись, говорят, гроссмейстер сгорел в своей мастерской, погибла и сторожиха, — в нашем знакомстве главным были, конечно, не его разглагольствованья, да и запомнилась мне из всего, что он изрекал, дай Бог половина. Главное, на чём я настаиваю, — что бы там ни подумали, — встреча эта мною отнюдь не вымышлена. Некоторые авторы рассказывают весьма тривиальные истории, а выглядит это так, словно речь идёт о чём-то необыкновенном. Другие сочиняют небылицы, но стараются выдать их за подлинные происшествия. Чего доброго, читатель примет и меня самого за вымышленное лицо. Так что не имеет значения, как меня зовут. Если я что-то добавил, то исключительно ради связности, дабы внести в это хаотическое приключение хоть какую-то последовательность.

Чемодан и рюкзак упакованы, лыжи с ботинками стоят в углу. Как большинство смертных, я тяну лямку; как большинство, ненавижу свою работу, вскакивание на рассвете, торопливый завтрак, поглядыванье на часы, эту вечную зависимость от минутной стрелки, рабство у круглолицего дьявола. Завтра утром, в первый день отпуска, я отправляюсь за город, на пустующую дачу моих друзей.

Ибо мы рождены для иного поприща!

Кажется, я был единственный, кто сошёл с поезда на безлюдном полустанке, двери захлопнулись, электричка неслышно двинулась навстречу пылающему зелёному глазу, последний вагон растворился во мгле. Всё слилось кругом в серой белизне; часы на столбе, полузасыпанные снегом, показывали невероятное время; призрачная фигура в платке, в зипуне и валенках сгребала снег с платформы. Дачник присел на скамью, чтобы снять городскую обувь, сунул ноги в лыжные ботинки. Несколько минут спустя он полушагал, полускользил вдоль дороги, с брезентовым мешком за спиной, равномерно переставляя палки, везя за собой санки с чемоданом.

Я взошёл на засыпанное снегом крыльцо и отомкнул висячий замок. В доме было холодней, чем снаружи. На кухне постояльца ожидали совок для выгребания золы, щепа и газеты для растопки; в кладовой запас дров, в большой комнате стол, поставец, старая, но исправная пишущая машинка, заправленная керосиновая лампа на случай перебоев с током, за пёстрой занавеской широкая деревянная кровать. Подтянул кверху гирьку стенных часов-ходиков, маятник покачался и остановился. Мои часы, как оказалось, тоже стояли.

Дрова трещали в печке. Чайник кипел на плите. Восхитительное сознание, что не надо никуда спешить, восхитительное чувство свободы, покоя и одиночества завладели душою странника. Таково было вступление; первая пришедшая в голову фраза. И правда: наконец-то я принадлежал самому себе.

У меня никого нет. Долгое время женщина, с которой я был связан, сражалась с соперницей. Клятвы, слёзы, выяснение отношений, ухищрения постельной техники — всё было пущено в ход, все средства вплоть до обмана, до мнимой беременности. В конце концов на меня махнули рукой. Было ясно, что мною владеет иная страсть. Я остался один, каким и был, в сущности, всю свою жизнь.

Две причины объясняют, почему до сих пор мною не создано ничего, кроме вороха заготовок: во-первых, как уже сказано, не было времени засесть по-настоящему за работу. Я мечтал о карьере ночного сторожа на каком-нибудь складе, который не соблазнит никакого грабителя, о месте библиотекаря в библиотеке, где не бывает посетителей, мечтал запереться от всех, скрыться, удрать куда-нибудь подальше, вести полунищее вольное существование в тёплых краях, спать днём, проводить ночи за письменным столом. Но есть и другая, более важная причина, она коренится в природе моего замысла. Я не хотел быть писателем как все. Я должен был выдать нечто великое и небывалое. Не роман, не драму, не эпос, но что-то такое, что было бы всем сразу и ничем в отдельности, и объединялось бы общей идеей. Если хотите, великий синтез — итог нашего времени.

Пока что моё творение, как плод в материнской утробе, шевелится в моей голове, но дайте срок, думал я, дайте только срок! В горнице стало тепло. Всё ещё длилось позднее утро; закусив из своих припасов, напившись чаю, я собрался было приступить к делу, разложил бумаги и прочее, но не мог преодолеть сонливость — действие деревенского воздуха. Кровать, словно любовница, приняла меня в свои объятия.

Сказанное, не правда ли, выглядит вполне правдоподобно. Удастся ли мне убедить читателя, что и дальнейшее — чистая правда? Некоторые писатели, рассказывая о самой что ни на есть реальной жизни, хотят внушить читателю, что речь идёт о чём-то сверхъестественном. Другие — наоборот. Мне приснился звон будильника. Потом оказалось, что это огромные часы бьют на вокзальной башне. Надо было спешить, я втиснулся в автобус, вместе с толпой штурмовал вагон метро; в поезде, в чёрном туннеле, среди мелькающих огней, мне пришла в голову простая мысль, куда это я несусь, подумал я, ведь у меня отпуск. Сейчас будет остановка, я вылезу, вернусь на вокзал и поеду на дачу. Но поезд по-прежнему мчался, не снижая скорости, вагон шатался, в чёрных окнах смутно виднелись лики усталых пассажиров, летели тусклые огни, постукивало, посвистывало, и когда я открыл глаза, кровать всё ещё раскачивалась; я поднёс к глазам руку с часами, забыв, что они не ходят; белый, бездыханный день цепенел за окошком.