блестящие отрицательные примеры, как современные Соединенные Штаты и современная Франция, то остается применить к Московскому государству тот метод, какой мы применили бы к этим последним, и искать не злоупотреблений, а образчиков классового режима. Став на этот путь, мы, прежде всего, тотчас же увидим, что между «общественной самодеятельностью» и «злоупотреблениями» никакого прирожденного антагонизма не было, что первая, как она тогда существовала, была, напротив, весьма подходящей питательной средой для последних. Классической страной земских учреждений в XVII, как и XVI веке, были Поморье и Поволжье. Поморские и Понизовые города были средоточием московской буржуазии, в противоположность городам южным, представлявшим собою военно-аграрные центры, за стенами которых местное земледельческое население отсиживалось от неприятеля, и откуда командующие элементы этого населения правили окружающей страной. На севере было иначе. Слабое развитие крупного землевладения на малоплодородной, непригодной для сельскохозяйственного предпринимательства почве привело к тому, что здесь в больших размерах до самого XVIII века сохранилось юридически свободное крестьянство, экономически закрепощавшееся не помещиками, а городскими капиталистами. Здесь возникло настоящее буржуазное землевладение, с которым дворянское правительство XVII века, привыкшее видеть землю исключительно в руках военных людей, не знало что делать, и то отбирало деревни «купленные и закладные» у «гостей» гостиной сотни и торговых и всяких чинов людей, то возвращало их обратно[159]. Каких размеров достигала дифференциация посадского населения в XVII столетии, покажут два-три примера. В Усолье во второй четверти этого столетия встречались купцы, дворы которых ценились от 500 до 1000 рублей, в переводе на теперешние деньги это дало бы от 5 до 10 тысяч рублей, но нужно принять во внимание, что строительные материалы на тогдашнем лесистом севере стоили буквально гроши, так что стоимость построек, сравнительно с движимостью, была совсем не та, что теперь. Не тысяча, а даже 300 рублей составляли настоящий, и крупный притом, капитал для тогдашнего купца: в столице Сибири, в Тобольске, крупнее капиталов тогда и не было. Человек, у которого один дом со всем обзаведеньем стоил до тысячи рублей, был бы для начала XX века «стотысячником», а Усолье не Бог весть какой крупный центр. Устюжна Железопольская была еще меньше, а там за бесчестье «молодшего» человека брали только рубль, а за бесчестье «торгового» пять рублей; верхи городского общества были крупнее низов ровно впятеро. В Нижнем Новгороде существовали четыре категории посадского населения, высшую из которых составляли «лучшие люди» — оптовые торговцы и судохозяева, а низшую — «худые люди» и обитатели Кунавинской слободы, имевшие, однако, свои дворы; бездомные бобыли сюда не входили. Мы видели, какую заметную страницу в истории Смуты составила борьба этих «лучших» и «меньших» людей в тогдашнем городе. Смута кончилась победой «лучших», и органы земского самоуправления и на посаде, и в тянувшемся к нему уезде перешли в их руки. Наиболее скромные из них воспользовались этим лишь для того, чтобы не «тянуть тягла» вместе с массою посадского населения, т. е. свалить на нее главную тяжесть государевых податей. Так, в Сольвычегодске в 1620-х годах был «земский целовальник» — по позднейшему, член уездной земской управы, который числился, вместе с некоторыми другими, в «отписных сошках», в общую городскую раскладку не входил и за городскую мелкоту не отвечал. Не потому, конечно, чтоб он и его товарищи были люди бедные, наоборот, это были местные воротилы, владевшие не только дворами на посаде, но и соляными варницами, лавками, амбарами, а в уезде «полянками» и «пожнями». Другой земский целовальник Тотомского уезда обнаружил уже большую агрессивность: он вместе с другими «сильными людьми», захватил целый ряд пустошей и пустых крестьянских жеребьев, но податей за них не платил вовсе, предоставляя это делать крестьянам, по круговой поруке. Когда крестьяне вздумали на него жаловаться, земский целовальник им сейчас же напомнил, что ведь и самый сбор податей в его же руках: он начал жалобщиков ставить на правеж «в лишних податях и в мирских поборах» — «и бил их без милости». Присланный для разбора жалобы из Тотьмы приказный человек оказался на стороне «сильных людей» и настолько явно и беззастенчиво притом, что приехавший из Москвы пристав должен был посадить его в тюрьму, но сделал ли что-нибудь сам пристав, нам неизвестно, и, во всяком случае, после его отъезда дела, наверное, пошли по-старому. О каком-либо контроле со стороны «меньших» по отношению к «лучшим», разумеется, и речи быть не могло. В Вологде не только «молодшие», но и «средние» люди не могли добиться, чтобы им позволили «считать» земских старост; «лучшие» предпочитали обделывать все дела в своем кругу, причем место контроля занимало, по-видимому, дружеское и полюбовное распределение доходов. В Хлынове дело было еще проще: там староста с целовальниками просто «расписывали» между собою собранные с мира деньги, продолжая неукоснительно править их с плательщиков. От этого многие, как посадские, так и волостные люди, «охудали и обдолжали велики долгами, и пометав дворы свои, разбрелись врознь». «Обдолжанию» много содействовали тот же староста с целовальниками, занимавшиеся, в числе прочего, и ростовщичеством. Запустение Хлынова обратило на себя внимание в Москве, и посадским людям разрешено было выбрать счетчиков для производства ревизии хлыновского земского управления. Оставался, однако, вопрос, кто при установившихся в Хлынове порядках мог попасть в счетчики, и какие практические результаты могла дать такая ревизия.

Но одним финансовым иммунитетом правившие земством капиталисты вовсе не собирались ограничиваться, и хозяйничанье их не кончалось на государевых податях и мирских сборах. Земские власти не только собирали налоги, но и судили. В большинстве случаев рука руку мыла — дело и здесь не выходило из тесного дружеского кружка. Но случалось ссориться и «сильным людям», и тогда повторялась по отношению к суду та же история, которую мы уже имели случай наблюдать по отношению к податям: сами судя других, местные богатеи судиться в земском суде не хотели, исхлопатывая себе особую подсудность. От 1627 года до нас дошла такая челобитная земского целовальника Устюжны Железопольской: «Взял государь, устюжский посадский человек Аксентий Первого сын Папышев твою государеву грамоту из Устюжской чети, что искати ему, Оксентью, на устюжских на посадских людях по кабалам перед воеводою на Устюжне, а по твоему государеву указу на Устюжне перед земскими судьями не ищет и сам посадским людям перед земскими судьями отвечать не хочет». Целовальники от лица всего посада хлопотали об упразднении такого иммунитета для Аксентия Папышева. До нас дошла и челобитная этого последнего; из нее мы узнаем, что он сам был земским судейкой и даже председателем («головщиком») местного земского суда и, по-видимому, сначала домогался, чтобы его дела