В той же камере — мы, по обычаю, называли ее «коровник» — был и телевизор. Старенький черно-белый с маленьким экраном, но телевизор. Камеры были еще пусты — все зэки работали на швейке.

В каждой камере на стене в подражание обычной психбольнице висела картина — копия какой-то известной работы русского художника. Копии были выполнены явно художником из зэков, причем не бесталанным. В большой камере висело шишкинское «Утро в сосновом бору». Я присмотрелся поближе, встав на пустую койку. Глаза медвежонка, нарисованного вполоборота, были выписаны не как у Шишкина — они были вполне человеческими и словно спрашивали: «Куда я попал? Где я нахожусь?»

Примерно это же чувство испытывал и я.

Всего в ста метрах отсюда находился ад. Там на вязках лежали люди в бессознательном состоянии, находившиеся в нейролептическом бреду либо мучившиеся от сульфозиновой лихорадки. Там санитары били людей, втыкая им под ребра ключи, гоняя пинками по коридору. Там до сих пор было холодно, и люди днем бродили, завернувшись в одеяла.

Здесь же окна выходили на юг, светило солнце. Между зданием СИЗО и стеной СПБ была видна вахта, за которой был город Благовещенск, Амур и далее — Китай.

Старшая медсестра Валентина Ивановна — кореянка, несмотря на свое вполне русское имя, — довольно вежливо приняла мое дело, потом легонько ошмонала. (О том, что прибывающих в рай праведников обыскивают, ни один теолог почему-то не упомянул.) На койке лежали целые простыни — без уже привычных дыр, — ну и добротное одеяло.

Я принялся исследовать отделение — благо санитар выпускал из камеры без унизительного упрашивания — и зашел в туалет. Первое, что я там увидел, было неизвестное насекомое. Оно сидело на потолке, видимо, греясь над лампой, подвешенной на шнуре.

Насекомое было крупным — величиной примерно с половину ладони, — более всего похожее на скорпиона, но шесть тонких ножек и бурый цвет выдавали его истинную природу. Я так никогда и не смог выяснить, кого видел. Ну, да, если это был Эдем — там должны были обитать и звери, названия которым еще нет.

Насекомое покосилось на меня сверху и для спокойствия души, грациозно и гладко перебирая ножками, переползло в угол, где спряталось за шкафом с противопожарными приспособлениями. Странно, но никогда позднее я его больше не видел.

Я вернулся на койку, пребывая в каком-то полусумеречном, полуэйфорическом состоянии, — и так же, как мишка на картине, не понимал, где нахожусь.

В четыре часа сверху, где располагался швейный цех, повалили зэки. Все они были в ладных пижамах, не было видно драных «бриджей», из-под которых висели кальсоны до пят. Было заметно, что кто-то подгонял пижамы под себя и свой рост. Кто-то щеголял в совершенно невообразимых куртках и брюках, явно присланных из дома. Многие — в традициях родного раёна — ходили в самодельных кепках.

Никого из них я вроде бы не знал. Однако впечатление оказалось ошибочным. Неожиданно из толпы вынырнул зэк, который ткнул меня пальцем в плечо и четко сказал:

— Я тебя знаю.

Сначала я подумал, что это был просто псих. Психом он и был. Неопрятная одежда, нательная рубаха висела из-под пижамы, по разным вторичным признакам — себорея, заплывшие глаза, заторможенные жесты — было ясно, что зэка кормили большими дозами нейролептиков.

Тем не менее с ним мы, действительно, встречались — это был мой самарский земляк. Вместе сидели в старом самарском КПЗ после демонстрации в 1976 году, и именно он снял тогда со Славы Бебко туфли (которые Слава с помощью ментов вернул).

Это было неправдоподобно. Вероятность новой встречи с Бормотовым — или Боцманом, по кличке — за тысячи километров от места, где пять лет назад ты сидел с ним в кутузке, была почти нулевой. В 1976 году Боцман, который только недавно освободился с зоны, попал за то, что порезал подельника, давшего на него показания по первому делу. «Терпила» написал заявление, что претензий не имеет, несмотря на травмированную печень, — ну, или в благодарность за то, что из-за ранения его не взяли в армию, — и менты с удовольствием дело закрыли.

Боцман продержался на свободе менее полугода и уже за разбой с новым сроком попал в лагерь в Иркутской области. Там у него началась серьезная паранойя — голоса, год он просидел в Вихоревке, после чего вполне обоснованно уехал в СПБ.

Здесь голоса Боцмана не отпускали, и даже в Шестом отделении он получал большие дозы галоперидола — что было заметно по движениям и жестам. Правда, более, чем голоса, Боцмана беспокоило то, что срок его кончается через год, и скорее всего он его пересидит (так и случилось: я освободился первым и даже не знаю, когда Боцман вышел из СПБ — если вообще вышел).

Метаморфоза, случившаяся с Боцманом, была разительной. Некогда это был крепыш в тельняшке, к 1981 году сибирская зона, Вихоревка и СПБ — все вместе — превратили его в рыхлую развалину.

Несмотря на не очень дружественную встречу в КПЗ, с Боцманом установились вполне дипломатические отношения. Все-таки мы были земляки — да и жили некогда в нескольких кварталах друг от друга. Получая посылку, я всегда что-нибудь относил Боцману, а он — пусть и чисто символически, ибо посылки от матери получал редко и небогато, — с каждой обязательно нес мне горсть пряников или печенья.

— Хуй моржовый, ты зачем мне шестерку закрыл?! — заорал зэк, игравший в домино, партнеру по игре.

В расстройстве он с оглушительным стуком сбросил доминошки, ибо партия была проиграна и переиграть ее — как и жизнь — было нельзя.

«Хуй моржовый» прозвучал как глас архангела, изгнавший из рая и вернувший в реальность. Я огляделся. Все-таки это была обычная тюремная камера — не рай.

Те же уголовные морды, что и в тюрьме. По проходу тусовались олигофрены, смотревшие вниз, будто бы они искали в лесу грибы, психи и психопаты с недобрыми бегающими глазками.

Да, здесь не было сеток на окнах — но все же на них стояли добротные тюремные решетки. За окнами бо льшую часть пейзажа занимала глухая стена прогулочных двориков СИЗО, над которой высилось еще дореволюционное темное здание самой тюрьмы.

Под койками у внешней стены расплывались лужи — эти лужи в СПБ были вечными, подобно миргородской, описанной Гоголем, разве что в СПБ «миргородская» лужа была мобильной и преследовала меня во всех камерах.

Противоположная маленькая камера — всего на восемь человек — выходила на север, и без лампочки там даже в светлое время суток было сложно читать. Теснота. Узкие проходы между койками. Никаких тумбочек и столов. Всюду — включая лучшую, третью, камеру на 11 зэков — несколько коек поставлены так, что их обитателям приходилось пробираться к себе через тела соседей.

Одежда зэков — как выяснилось позднее — постоянно мигрировала. Собственные вещи заключенных периодически отбирали, возвращая через полгода. Эти волны спорадически накатывали, хотя смысла в них не было. Впрочем, если разбираться, по Хаксли, у них была простая задача: еще раз показать, что зэк не человек, а предмет.