действовала прекрасно.

Великий Хан не спеша спустился по ступенькам и навис над Ма. Встать не попросил, и она ощутила опасность.

— Госпожа Шинь. Добавите ли вы свое осуждение к мнению моих приближенных, которые считают, что поэзия — не лучшее времяпрепровождение для Великого Хана? Как утомительны эти призывы заняться чем-нибудь подобающим! Весной Великий Хан должен охотиться на лебедей, видите ли. Хотя, если бы они рискнули собрать мои черновики — эту задачу взяли на себя вы, — им бы, по крайней мере, стало ясно, что плоды моих трудов вряд ли достойны называться поэзией.

Ма открыла рот — это горькое самобичевание требовало ответа, — но Великий Хан опередил ее и воскликнул с глубоким сарказмом:

— О, вот сейчас благородная наложница со знанием дела оценит мои стихи! Я забыл, что все женщины хорошо образованны в этой области, хотя и только в ней. Конечно же, я слишком суров к своим талантам. Из-под пера правителя таких изящных строк не выходило со времен Императора Хуэйцзуна, жалкого опозоренного бедняги. Или вы хотели прокомментировать мою изысканную каллиграфию? Говорят же, что по почерку можно прочесть сердце человека. Вам что-нибудь сообщает о моем нраве то, как я обращаюсь с кистью?

Ма с неприятным чувством поняла: хан не простил ей прошлую встречу.

Худой и лихорадочно напряженный, Хан казался одновременно и отравленным, и отравителем, ожидающим, пока подействует яд. Ма впервые испугалась его, когда услышала мягкое:

— Может, вы хотели бы увидеть меня настоящего?

Он подозвал главного евнуха, коротко с ним переговорил, и тот умчался. Великий Хан последовал за ним более аристократическим шагом, бросив через плечо:

— Я ждал знаменательного момента. Пойдемте, благородная наложница.

Он вывел ее на главную площадь перед Большим Залом. Еще не успев осознать, что за странная конструкция возвышается посреди площади, Ма словно приросла к земле. У нее вырвался протестующий стон.

Великий Хан быстро взглянул на нее. Он забавлялся. Жестокие у него забавы.

— Не могу себе представить, что у вас во дворце не бывает казней. Разве что в Корё тишь да гладь. Или они у вас просто не публичные? Мы предпочитаем, чтобы наказание служило посланием для непокорных. — Он спустился на площадь, и ему даже в голову не пришло, что Ма может за ним не последовать — разве у нее был выбор? — Хотя Чжу Юаньчжана, наверное, не поймет.

Дворцовые слуги засуетились вокруг конструкции. Железный котел, который Ма не обхватила бы и двумя руками, покоился на куче дров и щепок. Поверх котла стояла чудовищных размеров бамбуковая корзина. Туда вполне мог поместиться человек, свернувшийся на боку калачиком. Крышка уже была закрыта. Как сказал Великий Хан, ждали знака.

Великий Хан не отдал приказа начинать. Сам факт его присутствия послужил сигналом.

Сначала ничего не происходило, только слуги разжигали и ворошили пламя. Великий Хан непринужденно сказал:

— В какой-то мере вы можете записать казнь на свой счет, Госпожа Шинь. Ваш король помог мне разбить этого человека. Его имя — Болуд-Тэмур, он бывший губернатор Шаньси и отец прежней Императрицы. Думаю, он бы предпочел видеть на троне кого угодно, лишь бы не меня. У него ко мне стойкая неприязнь. — Он немного подумал. — Хотя, наверное, моя неприязнь к нему ничуть не слабей. Его сын превращал мою жизнь в пытку. Я сделал так, что его изгнали, и по заслугам. Вы, без сомнения, слышали, какое несчастье постигло его дочь. Признаюсь, тоже моих рук дело.

Сквозь потрескивание пламени начал пробиваться какой-то звук. Великий Хан сказал, теперь уже со злобой:

— Но для его отца, который осмелился восстать против меня, я припас особое наказание.

Это был пока еще не крик. Так — всхлипы экзистенциального ужаса перед знанием, что тело, данное предками, вот-вот исчезнет.

Ма вскрикнула:

— Прекратите. Прекратите же!

Он презрительно взглянул на ее мокрое от слез лицо.

— Вы собрались приказывать Великому Хану, наложница? Это моя воля. Вот таков я есть.

В нем нарастала злость на самого себя, пропитанная отвращением. Казалось, она вот-вот вырвется наружу из тощего тела и зальет воздух дрожащей тьмой.

— Я убил всех, кто стоял на моем пути, кем воспользовался… И даже не остался посмотреть, как они умрут.

Пока Великий Хан говорил, звук из котла нарастал. И, наконец, превратился в настоящий вопль. Вопил человек, пусть и чужой. Его боль требовала отклика, и Ма не могла не откликнуться. Такое она не в силах была отрицать, хотя отчаянно пыталась. Похоже, какая-то часть ее оставалась неизменно открытой другим, словно Небеса избрали Ма единственным беспомощным свидетелем всей жестокости мира.

— Насладитесь зрелищем до конца, наложница, — сказал на прощание Великий Хан.

Позже она удивлялась, что на нее нашло. Наверное, вопли пробили брешь в самообладании, превратили ее в оголенный нерв. И неожиданно для себя Ма крикнула:

— Вы же сожалеете об этом, правда?

Он замер, словно пригвожденный к месту копьем. Затем взвился и зашагал обратно, успев предупредительно вскинуть руку, чтобы главный евнух не ударил ее за непокорность. Ханская ярость придавила Ма к земле, однако в ней вспыхнул не страх, а боль — его боль, для которой она была так же открыта, как для страданий казненного.

— Сожалею? О чем тут сожалеть? Я же теперь правлю миром.

Хан стоял над ней, и его трясло. Может, сейчас ее прикажут казнить на месте? Но спустя мгновение он разжал кулаки и ушел, не произнеся больше ни слова.

Вопли Болуда перешли в нечеловеческое сипение, а Ма так и стояла на коленях там, где Хан ее оставил. Потом все стихло. Великий Хан обрек Ма смотреть на казнь до конца, но, по иронии, Болуд умер быстрее, чем многие из тех, кого она знала. Она вытерла слезы дрожащей ладонью и встала.

Я правлю миром.

Он выкрикнул это как неопровержимое доказательство своей правоты. Однако Ма поняла, что промелькнуло в его лице, прежде чем затуманиться гневом: горе, глубокое, как расколотое молнией дерево.

Можно испытать такую боль — достаточную, чтобы весь мир превратить в отражение собственных страданий, несчастья и отчаяния, — только если вы когда-то любили.

Миром он правил. Но хотел совсем другого.

* * *

Наверное, можно гордиться, рассуждала Чжу, если тебя сочли достаточно небрезгливой для таких заданий. Она стояла на коленях перед тазиком с лекарственным настоем, пахнущим спаржей, и осторожно натирала им обнаженные ступни Мадам Чжан. Дух от них шел такой же, как от ее деревянной руки, если носить ее пять дней подряд и не менять обмотки.

— Жестче, девушка. Промой под каждым пальчиком, — инструктировала ее Мадам Чжан, наливая себе