Аль-Фахри переносил солнцепек, как и подобает арабу – стоически.

Базилевич, как подобает политику – беспрестанно ноя о несправедливости жизни.

Сергеев же к солнцепеку никак не относился.

Жару он не любил, но когда температура за сорок становилась обстоятельством непреодолимой силы, просто старался отключить внешние рецепторы. В конце концов, все это временные неудобства, и если разбудить воображение и представить себе, например, ванну с холодной водой или лоток с колотым льдом, в который можно опустить потное и покрытое коркой красноватой пыли лицо…

Двигатель джипа воображением не обладал и закипел, выбросив из-под погнутого капота белесые струи раскаленного пара.

– Приехали, – сказал Сергеев, заглушив агонизирующий мотор. – Привал. Можно искупаться, пока вокруг никого нет.

Пока Базилевич раздумывал, Сергеев сбросил с себя пропотевшее, заляпанное кровью пилотов хэбэ, и с наслаждением окунулся в ласковые воды океана. Вода была солона и прозрачна. Можно было отплыть чуть подальше, где начинались заросли кораллов, но времени на дайвинг не было, и Умка, преодолев размашистыми саженками метров сорок, быстро вернулся обратно.

Пока Сергеев одевался, кое-как приведя одежду в порядок, Хасан с завистью поглядывал на него, но сам в воду не торопился и автомата из рук не выпускал – сторожко поглядывал по сторонам. Но стоило Сергееву взять в руки оружие, как носатый сын пустыни мигом оказался в волнах прибоя.

И лишь после того, как араб выбрался из вод залива, рискнул пройти к берегу и Антон Тарасович – оставив Михаила и Аль-Фахри наедине.

– И куда дальше? – спросил Хасан, приглаживая рукой влажные волосы.

За время их пребывания в пустыне Аль-Фахри загорел до черноты и потерял европейский лоск, который отличал его от братьев-бедуинов. Теперь он был вылитый кочевник, особенно, когда наматывал на голову тряпки в виде чалмы.

– В город, – Сергеев сощурился. – Точнее – мне достаточно даже пригорода, только чтобы там были рыбаки. Далее – дело техники…

Араб посмотрел на него удивленно.

– Я имею в виду, – пояснил Умка, – что хотя сотовые телефоны здесь редкость, только в столице встретишь, зато радио применяют повсеместно. И даже спутниковая связь есть, правда, народ ею пользуется специфический. А нам с вами и рации с головой хватит…

– Зачем тебе рация? Не думаю, что здесь есть украинское посольство…

– И я не думаю. Здесь и российского посольства нет. Но есть у меня в этих краях один должник, мой старинный знакомец по лихим временам. Он большой человек теперь, и если меня не забыл, у нас появится шанс. Надо только его отыскать…

Сергеев достал из машины половинку армейского бинокля, найденного в разбитом «Джамбо», и осмотрелся.

– Селение совсем рядом, – сообщил он Хасану. – Если бы двигатель не закипел – уже подъезжали бы… Думаю, что это пригороды… Так вот, друг мой – враг мой, если моего знакомца не отыщем, то будет нам весьма трудно унести отсюда ноги. Проблематично будет… Мы их, конечно, унесем, но тогда Рашид Мамедович, злорадно хихикая, благополучно завершит свой безумный рейд, выпадет в осадок где-то на коралловых островах и будет всю оставшуюся жизнь пить пина-колада и наслаждаться обществом гурий. А мне так хочется еще раз встретиться с господином Рахметуллоевым – ты просто не представляешь!

Хасан оскалился.

– Мне тоже. Я скучаю.

– Аналогично. Значит, выбираться повременим?

– Нельзя бросать дело незаконченным, – сказал Аль-Фахри серьезно. – Аллах любит упорных.

– Аллах любит умных, – возразил Сергеев, разглядывая что-то сквозь линзы. – Упорные раньше попадают в рай, а я туда не спешу. Хочется верить, что ты тоже. Поэтому мы будем умными, Хасан. Ох, как же не хочется идти туда пешком. Минимум пара километров по такой жаре!

– Этого ты будешь тащить с собой? – спросил араб, разглядывая вышедшего из океана Базилевича.

– Ну не бросать же его здесь, право слово? – удивился Умка и пожал плечами. – Я понимаю, что в случае чего – он лишняя обуза, но… Знаешь, у нас, русских, есть такая сказка – «Конек-Горбунок»?

Хасан покачал головой.

– Ну, да… – хмыкнул Сергеев, – естественно. В общем, это сказка о маленькой горбатой лошади, которая все могла и все умела. А ее хозяин, младший сын в небогатой семье, никак не мог поверить в собственное счастье и постоянно в этой лошади сомневался. А лошадь ему говорила, что она ему обязательно пригодится… Или это Серый волк говорил… Не суть важно…

– Странные у вас, русских, сказки… – резонно заметил Аль-Фахри. – Блинов мне пытался рассказать о какой-то круглой говорящей булке, которая от всех ушла и ее съели. Ты – про горбатого говорящего коня, который все умеет.

– Ну, у вас тоже, положим, странностей хватает. Просто, Хасан, – сказал Сергеев, опуская остатки бинокля, – никогда не знаешь, когда и как может пригодиться человек.

– А мне кажется, что ты его просто жалеешь. Хотя – не должен. Он бы тебя не пожалел, я уверен.

– И я уверен. Но он – это не я.

– И ты будешь рисковать жизнью, чтобы не дать ему погибнуть?

– Пока, слава Аллаху, все живы, – попытался отшутиться Умка.

Аль-Фахри покачал головой.

– Ты странный человек, Сергеев. Многое из того, что ты делаешь, лишено смысла. Совсем.

– А может быть, ты просто пока не понял, в чем смысл? – парировал Михаил, открывая капот джипа.

Из подкапотного пространства вырвался пар и мгновенно растаял в раскаленном воздухе.

– Я думаю, что все понимаю правильно.

– Тогда не обращай внимания, – предложил Сергеев, пробуя открутить радиаторную крышку. – О, черт! Горячо-то как! Пока что от Базилевича ни вреда, ни пользы, как от той странной русской круглой булки, она, кстати, называется Колобок, так что щегольнешь при случае знаниями фольклора. Но, не исключено, что может Антон тебе пригодиться в самые ближайшие часы…

– Как горбатый маленький конь? – спросил Хасан и изобразил на лице некое подобие улыбки. – Хорошо. Только скажу тебе сразу, чтобы ты не удивлялся. Если он будет мешать – я решу проблему. Нам надо выжить, Сергеев. И у нас есть незаконченное дело. Нет времени на то, чтобы быть сентиментальным.

Из радиатора ударила струя перегретого пара, и Михаил на пару с арабом едва успели отскочить в сторону.

– Постарайся не переоценить ситуацию, – попросил Умка. – Я не люблю, когда меня удивляют.

Базилевич шел к ним по раскаленному песку совершенно неуклюжий, испуганный, забитый, с расквашенным во время посадки носом, который приобрел баклажанный, темно-фиолетовый цвет. Синяки разлились и под глазами, делая его похожим на загримированного под вампира актера провинциального театра. Во всяком случае, на лидера оппозиции немаленькой, почти европейской страны Антон Тарасович походил мало. Можно было сказать – совсем не походил. Лидеры оппозиции должны быть лощеные, холеные, с реформаторским пламенем в очах, а не усталые, обтрепанные и жалкие. Базилевич сполна расплачивался за годы беззаботной жизни, за бесчисленные предательства, компромиссы с совестью и политическими противниками… Было, было за что расплачиваться Антону Тарасовичу! Так что… Прав был Хасан. Гуманистом тут можно быть только до того момента, пока это допускают обстоятельства. И жалеть, действительно, некого.